Ольга Чигиринская - Замок Буврёй

Данный рассказ - альтернативная история, в которой автор свел вместе двух лучших полководцев 15 века - английского короля Генриха V и Жанну Дарк (автору нравится это, более аутентичное написание ее имени). Вопрос о том, чье дело правое, а чье - еще правее, на последнем этапе Столетней Войны очень остро стоял для обеих сторон. Кроме фантастического допущения, на котором построен рассказ, продления жизни Генриха на 9 лет, в рассказе ничего не выдумано. Судьба Ланкастеров действительно была жестко "завязана" на победу в Столетней войне. Именно поражение Англии породило впоследствии распрю, известную как "Война Алой и Белой розы".

На самом деле я умер в Венсене девять лет назад, от скверной болезни, которую врачи никак не могли определить и мучили меня день за днем все новыми притирками и припарками, только усиливая боль. Мучения временами делались нестерпимы, но пока я был в сознании, я старался не стонать. Король может лежать, пригвожденный к постели, с распухшими ногами, неспособный даже справить нужду без помощи сиделки - но стонать, когда сиделка подсовывает под него горшок, он не будет.

Я был мертв, я читал это в их глазах - и в темных, с влажной поволокой, глазах моей супруги, и в серых, обведенных кругами глазах брата, таких же измученных, как мои, и даже в бесцветных пока глазенках младенца, которого мне приносили, чтобы я удостоверился в благополучии наследника. Я смотрел в эти глазенки, с ужасом ища в них признаки наследственного безумия - но что в них тогда можно было найти?

Я взял с Джона клятву сохранить для мальчика корону, которую добыл ему при Азенкуре - и все-таки непрестанно молил Бога продлить мне жизнь, потому что знал: бедный мой Джон не нарушит клятвы, но и не исполнит ее. Я умею разбираться в людях. Джон отличный генерал, но не регент. Оставь ему армию и четкое задание - он выполнит его со всем тщанием, не щадя ни себя, ни других. Но с регентством… я даже не боялся, что он не справится - я это просто знал. Десять лет, молился я, Господи - десять лет, вот все, что мне нужно, дабы оставить сыну надежный трон. Десять лет - неужели это так много, ведь даже с твоей помощью евреи покоряли Ханаан дольше… Только десять лет, а там - делай со мной что пожелаешь…

…Я старался держаться - но закричал как безумец, когда увидел, кто именно явился по мою душу. Нет, кричал я, ты лжешь, ты лжешь, не может быть! А он смеялся надо мной и говорил - может, может. Что все твои посты и молитвы по сравнению постами и молитвами руанцев? Ты же помнишь, как они постились по твоему приказу? Помнишь, как матери ели трупы детей во рву? Ах да, на Рождество ты смилостивился и послал им по соленой рыбке - ты добрый католик, Гарри, тебе воздастся за это. Ты сказал проповеднику, что ты - бич Божий, посланный людям в наказание за их грехи. Что ж, настало время тебе самому испытать тяжесть бича.

И тогда я закричал, взывая к Богу о милосердии - а вокруг зашептали: "Он бредит, бредит…" Я ругал их глупцами, хватал за руки и показывал в тот угол, где мой палач уже готовил веревку - но они не видели, хотя глаза их были открыты…

…Я умер тогда - почему же я жив и по-прежнему болен, почему испанский сапог терзает мне ноги всякий раз, когда мои носильщики - а меня несут в портшезе, который я заказал себе, когда не смог уже ездить верхом - когда мои носильщики делают шаг?

Оглядываясь, я узнаю коридоры и переходы замка Буврёй. Вот как. Я в Руане. Я в Руане, в том самом замке, который с таким напряжением брал и с таким усердием отстраивал, потому что…

…Потому что здесь была моя штаб-квартира последние пять лет, отсюда я руководил кампанией против бастарда Изабо, и сейчас меня несут на свидание к противнику, который чуть не пустил насмарку все труды этих вымоленных десяти лет. К французской ведьме, арманьякской потаскухе, наложнице дьявола - купленные законники не скупятся на эпитеты, а я последние несколько месяцев называю ее про себя просто - Джоанна. Конечно, нужно произносить "Жанна", но я так и не избавился от английского акцента.

Ее могли бы привести ко мне - притащить, если понадобится - но такова была моя воля: хоть и больным, на носилках, отправиться к ней; единственный знак уважения, который я могу ей оказать как полководец полководцу. Во всем остальном я отказал себе сам; я попался в сеть, которую так ловко расставил ей, и вот сейчас, поздней ночью, меня несут в донжон, где она содержится под стражей. Я приказываю слугам идти быстрее, а сам кусаю губы от боли: словно кто-то дробит мне кости молотом над каждой ступенькой. Я кусаю губы и держу спину прямо, ибо я, король, не могу уступить мятежнице в мужестве и стойкости.

Я уверен, что она не спит. Завтра ее ждет мучительная казнь, никто не смог бы спать, зная это. Сам Господь не смежил век в Гефсиманскую ночь. Я сжимаю подлокотники до белизны в костяшках - мне не нравится, как распределены роли, и горше всего - так распределил я их сам. Я определил ей в Иуды Карла, моего ни на что другое не годного шурина, в Каиафы - Кошона, чья суть полностью соответствует имени, сам же с удовольствием натянул плащ Пилата.

Поделом вору и мука, говорю я себе, когда ключ в замке с громким лязгом поворачивается, отодвигается крепкий засов, отворяется дверь, после чего носилки ставят на пол, и я, не забывая делать величественный вид, перевожу дыхание. С меня градом льется пот, хотя майская ночь холодна. Меня снова начинает лихорадить.

Как и ожидалось, она не спит. Сойти с кровати не может - ноги прикованы к тяжелому деревянному брусу, закрепленному в пазах ее ложа стопором. Руки тоже скованы - этаких предосторожностей не стоил бы и Уоллес, передо мной же невысокая крестьянская девушка, истощенная годом тяжелого заключения. Когда она поднимает голову, я вижу, что ее вздернутый носик припух, глаза красные. Плакала, как я и ожидал.

– Джоанна, - говорю я, когда становлюсь уверен, что голос не дрогнет.

– Ваше величество, - она не может сделать никакого почтительного жеста, поскольку я застал ее в земном поклоне, она и так на коленях. Плакала и молилась, как я десять лет назад - и Бог остался глух к ней, а меня выслушал, это ли не доказательство тому, что в глазах Творца право именно мое дело?

Но, возможно, именно я сейчас орудие Его милосердия - как именно я был орудием Его справедливости тогда, при Азенкуре. Мне нечего бояться быть милосердным - то, за что я сражаюсь, принадлежит мне по праву. Я не смогу сойти с этого трона даже если захочу - не дадут больные ноги; так отчего бы не помиловать наивную крестьянку, показав после истинно королевской суровости - истинно королевское великодушие? Я победил. Для завершения победы мне нужен сущий пустяк - пощадить моего врага.

– Джоанна, - говорю я и улыбаюсь, и даже боль отступает на время. - Джоанна, я принес тебе помилование. Я сам. Своими собственными руками. Вот, возьми.

И я поднимаю с колен, разворачивая, облако жемчужно-серого шелка. У ворота и у рукавов платье слегка засалено, но тем больше чести: его подарила юной мятежнице с собственного плеча моя супруга.

Она смотрит на меня во все глаза - а глаза черные, и факела бросают алые отблески в их глубины. Она еще не верит своему счастью. Молчит, схватилась за горло рукой - наверное, дыхание перехватило.

– Это была гнусная уловка, - сказал я. - Я король, Джоанна, и я не нуждаюсь в таком обмане, чтобы утвердить свою королевскую волю и власть. Ты переоденешься в это платье и завтра уедешь в любой женский монастырь, по своему выбору. Бог принял твое раскаяние, и я не хочу идти против Его воли, способствуя мерзостному подлогу. Королева дарит тебе это платье, Джоанна. Ее тронули твои мужество и чистота.

Мне долго пришлось орать на Катерину прежде чем она растрогалась, но Джоанне это знать не обязательно.

– Ваше величество, - повторяет она. - Вы так добры…

И слезы снова текут по ее запавшим щекам.

Я понимаю, что она чувствует. Десять лет назад - да, именно так, десять лет, которые почему-то вдруг забылись в болезненной полудреме, канули куда-то - какого черта я вообразил, что нахожусь в Венсене? - так вот, десять лет назад я чувствовал себя так же, когда болезнь моя отступила и я понял, что приговор если не отменен, то хотя бы отложен. Я тоже плакал от облегчения. Король не может плакать от боли, от радости ему плакать дозволено. При Азенкуре я рыдал, обнявшись с Эксетером.

Едва силы вернулись, я с удвоенным усердием взялся за государственные и ратные труды. Право слово, усердие было необходимо: арманьяки, прослышав о том, что я при смерти, вздумали подняться, несколько городов восстали, и все больше крестьян уходило в лес, взяв с собой насаженную торчком косу. Мир в Труа оставался миром только на бумаге - Франция противилась своему законному монарху и я понимал, что она будет противиться, пока жив и свободен злосчастный Карл. Ему как-то все удавалось ускользать, генерального сражения он дать не мог, но его сторонники терзали нас как крысы: укус тут, укол там. А потом дела потребовали моего присутствия в Англии - там назрело недовольство. После Азенкура и до моей болезни Франция платила Англии дань и англичанам нравилась эта война. За счет французских поборов я содержал армию и семьи моих солдат за проливом. Теперь Франция была слишком истощена - настало время раскрыть над новыми подданными щедрую руку. Увы, старые подданные отдавали не так легко, как брали - и мне пришлось отправиться собирать деньги лично. Я оставил Джона своим наместником, вице-королем Франции - и Джон потерял Орлеан. Укорить его было не в чем - не то что безголового Томаса, которого я бы казнил, не погибни он в той безрассудной стычке. Джон аккуратно выполнял мои распоряжения, а я настаивал на том, что укрепление тыла в Нормандии важнее Орлеана. Бургундцы ушли из-под стен города, мы вынуждены были бороться одни, и к тому моменту как Джон собрал войско в помощь Солсбери и Тэлботу, эта девочка все закончила: Тэлбота отбросили от города, а Солсбери был мертв. Тогда-то и прозвучало впервые - "ведьма". До того ее честили только шлюхой.