Карен Налбандян - Ил-2 "Весёлая нечисть"

– Ил-2, товарищи, – это не просто самолёт, – сообщил замполит, – Ил-2, товарищи, это – летающий танк, – Ребята, слушают вроде как внимательно, не шелохнётся ни один. А замполита дальше несёт:

– А вот это, товарищи, – и бодро так по элерону перкалевому похлопывает, – советская броня – лёгкая, гибкая, надёжная.

– Хи-хи! – Замполит аж на месте подскочил, будто солью подстреленный. Ну и я тоже – первый раз слышу, чтобы самолёт хихикал. Причём женским голосом. А он снова: "Хи-хи!". Звонкий такой смех, как колокольчик серебряный, ехидный только.

Тут замполита как прорвёт:

– А вам, товарищ Полякова, стыдно должно быть! Вы как комсомолка, как Герой Советского Союза… – и понесло его, и понесло. Про пример для молодого поколения, про долг, дисциплину… минут на двадцать наверное завёлся. Я вначале решил, перегрелся бедняга, потом смотрю, слушают его все так спокойно. Вроде как в порядке вещей всё.

В общем, спросил я у ребят потом.

– А, это ты про Наташку?

– Что за Наташка?

– Полякова. Ты вот с Батей летал, ничего не заметил?

Батя – комполка наш. Взял меня сегодня в первый боевой вылет ведомым, "Главное говорит – не отрывайся, я пикирую, и ты пикируй; у меня бомбы полетели, и ты сбрасывай; делай все, что делаю я. Ни на что не отвлекайся".

– Честно? Ничего я в этом вылете не понял. Разрывы видел, стрелял, бомбы сбросил.

– А, не волнуйся, нормально всё. Вылетов пять-шесть сделаешь, все поймешь. А что Батя стрелка не берёт – заметил?

– Не-ет.

– Наташка у него за стрелка.

– Герой Советского Союза? За стрелка?

И тут мне такую штуку говорят, я вначале решил, разыгрывают новичка. Потом понял – всерьёз всё.

– Привидение это. Знаешь, как у англичан в замках старых, графья всякие в цепях ходили, да народ пугали? А это наше, советское привидение. Герой Советского Союза…ну и живёт в самолёте. Зато Батю за три года ни разу не сбивали. А так девчонка хорошая, весёлая. Батин Ил так и называют все, "Весёлая нечисть".

Бывает. На фронте всякое бывает. Вот Серёга Большой два года зимой и летом в одном тулупе летает, и тоже говорит, в нём его ещё никто не сбивал. А Володьке Пантелееву снаряд тридцатимиллиметровый в голову прилетел. Череп по кругу облетал, дорожку в волосах выстриг и дальше себе полетел.

А вот Батя, говорят…

Батя искоса наблюдал за новичком. Летает парнишка хорошо, земли правда пока не видит, ну да дело наживное. Нормально всё будет, не сорок второй, чай.

Он вспомнил свой первый боевой. …Через в дыру в фонаре задувало. На стекле – кровь засохшая, клок волос рыжих. Линию фронта пересекли на 1200. Пришли на цель, пикируем градусов под пятьдесят. Бомбы сбросил. Дальше каша, земля, небо – перемешалось всё. Видимость никакая, а я об одном думаю, как бы за комэском удержаться. Потом вдруг мелькнуло что-то, отвернулся на секунду, смотрю – нет ведущего. И никого нет, позорище, группу потерял. Ладно, надо на базу возвращаться… Тут снова мелькнуло, сзади. Грохнуло по корпусу, тряхнуло.

– Мессеры, – ору, – Валерка, стреляй сволочь!

Молчит Валерка. И пулемёт молчит. А мессер сзади заходит и понимаю, всё, отлетался. Знаю, что не уйдёшь, а жить хочется. По газам даю, тут как рявкнут над ухом, голосом знакомым:

– Охренел, чечако?! Отставить панику! Газ убрать, вправо доворачивай!

Команда прямо в руки-ноги пошла, сбросил я скорость. Фашист такого не ожидал, на скорости из-под левой плоскости вверх выскочил. Прямо под пушки. Я на гашетку и по газам. А голос командует:

– Ведомый сбит, ведущий заходит. Газ убрать, влево доворачивай! Ведущего я вообще всего секунду видел – из-под правой плоскости возник и тут же в куски развалился.

– Молодец, чечако, – тут я наконец сообразил, где это "чечако" слышал.

– Полякова, ты? – оглядываюсь – никого. Силуэт только какой-то краем глаза.

– Я, – голос отвечает.

Потом уже рассказала, как из школы лётной ушла. Инструктор, говорит, это, конечно и хорошо и нужно, а только опытные лётчики на фронте нужны. Она, между прочим, ещё на Финской полетать успела.

А тогда возвращаемся на аэродром, думаю, ругать будут… Лучше бы ругали… Вся эскадрилья там легла…Валерка тоже, мёртвым его привез.

Вот с тех пор Наташка у меня и стала за хвостового стрелка.

Стреляет она вообще…никогда такого не видел. Очередями по три. И без промаха.

Попросил я её как-то , говорю:

– Наташ, научи, как у тебя получается так.

Это когда она аса немецкого завалила. Говорят, со стороны оно выглядело – зашёл он мне в спину – и как на стену наткнулся.

Писали потом, четвёртый был ас Люфтваффе, 267 побед, крест рыцарский, дубовые листья и чёрт-те что ещё.

Другой бы радовался – а Наташка весь вечер потом из самолёта на выходила. Сидела в этой своей меланхолии. Не люблю я этого, каждый раз ощущение, что в кабине стрелка туча грозовая клубится.

Попытался я её оттуда вытащить, рассказываю, что 267-ыми ему нас засчитали, мол сбил, перед тем, как…

А она мне:

– Правильно всё… Бруно меня тогда и убил. Я его хорошо запомнила… Симпатичный был парнишка. И лётчик от бога. Пуля в голову – а я и не заметила. Дура была восторженная. Привела самолёт обратно, посадила – только тогда и поняла – всё.

Тут я её и спросил. Наверное больше отвлечь пытался.

– Серёжа…не завидуй. Нечему тут завидовать. Живой человек так стрелять не может, для этого нужно ни сердца не иметь, ни лёгких, ничего. И небо видеть в прицельную сетку. Запахи, вкусы…нет, я их чувствую – но только как условия в задаче. Цифры.

А вообще гоняла она меня первое время – "лучше бы умер вчера". Всё говорила, мол, чечако, сделаю я из тебя человека.

Света не зажигали. И можно было поверить, что там, в темноте, перебирает пулемётную ленту (каждый третий патрон – трассирующий, каждый десятый – разрывной. Вынуть, осмотреть, обтереть, вернуть) не чёрный провал в пространстве, а настоящая живая девушка.

– Не нравится мне это, Наташ.

– Что не нравится?

– Всё. Что ребят подставляют вместо живца. Да и вообще всё это плохо пахнет. Там ведь не только войска отступают, там беженцы эвакуируются. Прямая трасса – двадцать километров, с обеих сторон отвалы снега трёхметровые…им ведь деваться некуда будет.

– Не только им. Главное, что некуда будет деваться 262-ым. Они ведь всё-таки истребители. Вылезут, можешь быть уверен, отсиживаться не будут.

– Наташка…

– Хорошо. Давай прикинем ещё раз. Эскадрилья Мессеров 262-ых. Асы. Лучшие из лучших. Вдруг решают, что они – бомбардировщики. Приходят куда хотят и когда хотят, разносят что хотят и уходят. Без потерь. Помешать мы им можем?

– Нет.

– Где их аэродром – знаем?

– Нет. А искали хорошо.

– Даже если и будем знать – сколько ребят ты положишь на его штурмовке? Молчишь? Единственный шанс – отследить их на обратном и поймать на посадке. Согласен?

– Согласен… Только знаешь, так ведь немцы делали…в сорок первом.

– Серёжа, скажи…а ты сам это видел?

– Нет, рассказывали…

– А я видела. Дороги…на километры…и вдоль дорог трупы, трупы… Женщины, дети… Война кончится, Серёжа. Самое позднее – этим летом. И что дальше?

– Жить будем…

– Спасибо, Серёжа. Это было очень тактично. Только я не об этом. Да, там дети…завтра эти дети вырастут. И что они будут знать о войне? Что война – это такой праздник? Где было трудно, но весело? Чему будут учить их матери? Мстить за убитого отца? Вернуть потерянные земли? Всё это уже было. Плохое забывается быстро – если оно случилось не с тобой. Войну должен почувствовать на себе каждый. До печёнок. Намертво вбивать надо. В каждого. Что у войны есть цена. Может быть тогда десять раз подумает, прежде чем голосовать за нового Гитлера.

– Красиво говоришь, Наташ… А всё равно – не по людски это.

– А зачем мне по-людски? Я нежить. Моё дело – мстить живым.

– Ната-а-ашка. Ты сама-то в эту чушь веришь?

– Не верю. Только какая разница летящему в лоб снаряду – веришь ты в него, или нет?

Помолчали.

– Вы просто расслабились, – наконец сказала темнота, – Последние дни войны. Никто не хочет умирать. В сорок первом каждый вылет был как последний. Ты знал, что ты мёртв – с того момента как садился в кабину. Весь вопрос был – после какого вылета тебя похоронят. И какую цену за это заплатит враг. Всё. "Героя" тогда давали за десять вылетов. Знаешь сколько народу его получило?

– Не знаю. И угадывать не буду.

– Один. Коля Карабулин. Погиб в сорок третьем. Спи, Серёжа. Завтра у нас тяжёлый день.

Вниз смотреть не хотелось. Отступающие войска, колонны беженцев. И четвёрка Илов. Почти полторы тонны двадцатипятикилограммовых бомб, эрэсы. Плюс пушки и пулемёты. Жалости не было. Только омерзение.

262-ые так и не появились. А значит всё это, там, внизу, было зря. Батя огляделся в последний раз. Мелькнула мимолётна гордость: всё-таки не сорок второй. Группа подавления, в засаде истребительное прикрытие – в пикировании Лавочкины вполне могли достать 262-ой.