Юрий Бурносов - Революция. Книга 1. Японский городовой

— Дяденька Афанасий, а правда, что у японцев рылы желтые? — спрашивал молодой марсовый полуброненосного фрегата «Память Азова» Сенька Котов.

Матрос первой статьи Афанасий Попов отвечать не спешил: обстоятельно выколотил червей из сухаря, осмотрел его, откусил и, вкусно хрустя, сказал:

— Не то чтобы совсем желтые. Всякие попадаются. Есть что и почти как у тебя рыло. Но, само собой, желтее, чем у любого православного. Потому что японец от облизьяны произошел, и душа в нем — ровно как пар.

— Нешто в самом деле от облизьяны? — усомнился Сенька.

— Ну. Да вот придем в порт, сам увидишь. Облизьяна и есть: глазки узенькие, усы еле-еле растут, сами меленькие, только что хвоста нету.

— У облизьян тоже не у всех хвост имеется. Вот я видал в зверинце чимпанзю, так у той хвоста не приделано, — сказал сигнальщик Винничук.

— А может, японцы его в портках прячут, — предположил Сенька.

— Может, и так. А может, и эдак, — не стал с ними спорить Попов. — Придем в Нагасаки, сам и посмотришь.

— Какие же у них названия богомерзкие, однако, — покачал головой Винничук. — Нагасаки…

Попов аккуратно вытащил из дырки в сухаре еще одного, не замеченного раньше червяка, придавил ногтями и бросил на пол.

— Поди, царь-то червятину не ест, — злобно сказал молчавший до сей поры матрос Еропка Дугин.

— Чего царь ест, не твое с нами дело, — спокойно отвечал Попов. — Царь, он, чай, один. Тебя, Еропка, не обожрет, поди. Да и всяко не угонится.

«Азовцы» засмеялись. Дугин махнул рукой и принялся пересчитывать монеты, бережно хранимые им в специальном холщовом мешочке. Попов же продолжал, очищая теперь крупную луковицу:

— Червячок в сухарике — не страшно. Он чистый, хлебушек снедает, как и мы, грешные. Вот когда я на «Палладе» сюда, к японцам, плавал с Иван Семенычем Унковским, царствие ему небесное… Вот тогда сухарики были не дай господь, да еще и подмокнут порой. На палубе, бывалоча, разложим их сушить… Адмирал Путятин подойдет — тоже с нами плыл, царствие ему небесное — и спросит: «Что, братцы, сушим?!» Сушим, говорим, ваше превосходительство, как не сушить! Господин писатель Гончаров, говорят, очень завлекательно это плавание потом в своей книжице описал. Может, и про меня там есть. Как домой вернусь, всенепременно куплю.

С этими словами матрос первой статьи аппетитно захрустел луковицей.

Полуброненосный фрегат «Память Азова», всего лишь без малого три года назад спущенный на воду со стапелей Балтийского завода, вошел в бухту Нагасаки 5 апреля 1891 года. Двадцатидвухлетний цесаревич Николай стоял на кормовом мостике и задумчиво гладил пальцами двуглавого орла, в качестве украшения прикрепленного к компасу. Внизу, на палубе, порыкивала в клетке пантера и бродили туда-сюда два слоненка, прикованные цепями, словно кандальники: это была лишь часть дорожных приобретений и подарков из Индии и Сиама.

Длинную бухту, вытянувшуюся с юго-запада на северо-восток, цесаревич нашел весьма красивой. Однако его глаз куда более радовали российские корабли, вставшие на рейд Нагасаки в связи с прибытием «Памяти Азова»; а собралась тут значительная часть Тихоокеанской эскадры, начиная с крейсеров «Владимир Мономах» и «Адмирал Нахимов» и заканчивая пароходами Добровольного флота. К кораблям уже устремились сотни японских лодчонок разного размера — местные жители везли товары на продажу.

Рядом с Николаем что-то лихорадочно записывал в блокнот князь Эспер Эсперович Ухтомский — поэт, журналист и издатель. Ухтомский собирался по возвращении издать печатный труд о плавании фрегата. Цесаревич и сам понемногу заносил в дневник впечатления от путешествия, а их хватало. Чего стоила хотя бы встреча в греческом Пирее с дорогой крестной — королевой эллинов Ольгой, прибывшей на корабль с королем Георгом. Тогда в число офицеров фрегата был включен принц Георгий Греческий, который стал Николаю верным товарищем и конфидентом во всех затеях, порой весьма авантюрных.

В Египте они взбирались на пирамиды фараонов — весьма утомительное и скучное занятие, кстати сказать. Фараоны строили долговечно, но некрасиво и бессмысленно, то ли дело Исаакиевский собор, к примеру.

К тому же именно из-за египетских похождений пришлось отправить домой Жоржа — так цесаревич звал своего брата, великого князя Георгия Александровича. Жорж был сам виноват: вначале закрутил амор с красавицей итальянкой и катал ее по рейду на шустром паровом катере, отчего братца и продуло. А после поездки к пирамидам он еще и поспал на сквозняке у окна… Потому в Индии охотиться на слонов и аллигаторов пришлось уже без захворавшего Жоржа, который уплыл домой на «Адмирале Корнилове».[1]

А жаль, ведь Жорж так много пропустил! Представления с цейлонскими слонами в Коломбо, еще одна охота на крокодилов, теперь уже в голландской Батавии, пересечение экватора, когда всех новичков насильно брили и купали в парусиновом бассейне… Правда, цесаревичу и принцу Георгию Греческому (которого Николай называл Джорджи, почти как брата) окунуться в бассейн не пришлось, хотя адмирал Дубасов очень хитро на них смотрел, и Николай уже испугался, что сей участи и ему не избежать.

Да, путешествие выдалось крайне веселым. А пребывание в Японии обещало быть еще веселее — по крайней мере так надеялся цесаревич, недавно дочитавший весьма пикантный роман Пьера Лоти «Мадам Хризантема» о прелестях японского «временного брака». О них же не раз говорили и офицеры с «Памяти Азова» и «Мономаха», даже командир фрегата, капитан первого ранга Николай Николаевич Ломен на несколько смущенные вопросы цесаревича отвечал с неизменной улыбкой знатока. Советов, впрочем, напрямую не давал…

— Нико, — сказал подошедший принц Георгий, — я только что говорил с лейтенантом Ивановым-двенадцатым. Не поверишь, он тоже собирается заключить брак по контракту. Вот флотские офицеры… Их, по-моему, уже человек сто пятьдесят таковых.

— Что можно флотскому лейтенанту, не всегда разрешено наследнику престола, — ответил Николай. — Еще и Страстная неделя на носу…

Принц засмеялся:

— Нико, уволь! Ты не у своей крестной. Никто ничего и не узнает.

— Легко говорить. Ты не представляешь, Джорджи, сколько здесь ушей и глаз. Потом это просочится в печать, и папенька устроит мне такое… Полагаю, тебе тоже достанется на орехи.

— Как это говорится у вас? Видит око, да зуб неймет? — уточнил принц и еще пуще рассмеялся. К нему присоединился и цесаревич, отчего князь Ухтомский с интересом покосился на веселящихся молодых людей, не переставая между тем писать в блокнот.

— Ладно, поживем — увидим, — заключил принц, положив руку на плечо цесаревичу. — Возможно, и насчет Страстной недели что-нибудь придумаем.

В самом деле, с местными «мадам Хризантемами» ничего не вышло — это оказалось бы совсем из рук вон, и Георгию пришлось двоюродного брата поддержать, о чем оба весьма горевали.

В остальном же Николай старался ни в чем себе не отказывать. Он вначале с отвращением, а потом с удовольствием поедал японские блюда из сырой рыбы и морских тварей, квашеного риса, из водорослей, пахнущих йодом… Посещал чайные домики, неожиданно обнаружив, что японские гейши — совсем не то, что он полагал ранее. Пил саке и скучал по шампанскому, говоря принцу Георгию:

— Эх, Джорджи, вот погоди, вернемся домой, свожу я тебя на учения в Красное Село. Знаешь, что такое пить «до волков»?

— Не знаю, — улыбался грек.

— Представь: раздеваемся мы догола и выскакиваем таким манером на мороз, а там уже буфетчик заготовил нам лохань с шампанским!

— Но оно ведь, полагаю, замерзнет?

— Не успевает, Джорджи, не успевает замерзнуть! Господа гвардейцы быстро хлебают его прямо из лохани, да притом еще и воют по-волчьи.

— Это несколько дикий обычай, — удивился принц. — Но мне нравится!

— Гвардия! — с непонятной греку гордостью сказал цесаревич. — Да не видал ты еще, как «локтями» пьют или «лестницей»! Не то, что этот… чай.

И он с отвращением осушил глиняный кувшинчик саке.

— Кампай! — радостно воскликнул принц.

Цуда Сандзо тоже пил саке. Но делал он это уже в другой день, притом грустно, сидя на большом круглом камне у обочины лесной тропинки к городу Оцу. С собой у немолодого уже полицейского было несколько кусочков тофу, перышки зеленого лука и колобок риса. Тем не менее есть ему не хотелось, поэтому Цуда задумчиво прихлебывал напиток, а рисовый колобок катал между пальцами свободной руки.