1
По улице шли трое. Уже по звонкому звуку шагов, не заглушённых ни снегом, ни дождём, ни травой, ни листвой, можно было догадаться, что шёл апрель. На ночной улице было очень светло, хотя только один фонарь горел. Там, куда шли трое. Там, где был вход в парк имени Железнодорожников.
Из парка неслась музыка. Каждая звезда на небе была видна. И одна звезда – большая, пятиконечная – была видна над входом в парк имени Железнодорожников. А ещё две сияли по бокам – у основания больших бронзовых факелов. Ворота со звёздами и факелами серебрились светом фонаря. Поэтому казалось, что за раскрытыми ажурными створками нет ничего. Ничего. Даже ночи.
Но троих это ничуть не пугало. Они лишь помедлили минуту, прислушавшись к звону трамвая, пролетевшего по другую сторону парка, и один из них посмотрел на часы. Затем они зашли в ворота. На двух из трёх была военная форма, третий был одет в штатское, в белой рубашке.
– Едва не опоздали, – сказал тот, что посмотрел на часы, – очень маленький и смуглый. – Ровно час, как началось.
В абсолютной пустоте за воротами парка парила, будто подвешенная светом к фонарям, дорожка. По ней и пошли трое, прямо на музыку. Уже можно было различить в ней прерывистое дыхание музыкантов собственного оркестра Железнодорожников.
– Сейчас!
Маленький военный снова посмотрел на часы. Музыка усиливалась в весеннем воздухе.
Действительно, они чуть не опоздали к тому, ради чего, собственно, и ходили на танцплощадку ежедневно. Как и вся или почти вся мужская половина собиравшихся вечерами на круглой, в клиньях белого мрамора танцплощадке.
– Началось!
Трое втянули воздух и обратились в зрение.
С противоположного конца парка, от трамвайной остановки, Валечка Кузнецова дошла до мрамора площадки и остановилась. Так, что белый свет пал на Валечкин бюст, а сама она несколько затерялась во мраке.
Были разные причины, не позволившие никому из трёх – ни разу за все Вечера танцевальной культуры – потанцевать с Валечкой. И первая причина была та, что танцевать с ней желали все. Вот и сейчас, не успела Валечкина грудь показаться в лучах фонарей, окружавших плотным строем танцплощадку, как не менее плотный строй спин заслонил от троих и грудь, и Валечку. И сразу же Валечку Кузнецову подхватил и увёл в танце какой-то ушлый парень. Танцплощадка резко опустела. Никто почти не танцевал. Валечкин бюст, едва помещавшийся между Валечкой и ушлым парнем, заметно колыхался при каждом движении танца. И все делали то, ради чего и ходили на ежедневные Вечера танцевальной культуры и отдыха в парк имени Железнодорожников, – то есть смотрели на колыхания. А вторая причина того, что ни один из трёх героев никогда не танцевал с Валечкой, была та, что никто из них не знал, как вести себя рядом с обладательницей столь выдающейся фигуры.
Какой-то медленный танец, никто не мог сказать какой, закончился, и начался фокстрот. Ушлый парень и не думал отпускать Валечку. Это был квикстеп, быстрый фокстрот. Зрители испустили слабый вздох.
– Дамы приглашают кавалеров! – резко объявили в рупор после квикстепа. И женская рука неожиданно ткнулась в руку одного из троих. Иван, высокого роста военный, так пристально смотрел на Валечку, что не чуял под собой ног. От прикосновения женской руки его шарахнуло, словно током, и сдёрнуло в танец. Не в силах глянуть на худую партнёршу, он не сводил глаз с Валечки. Но вдруг почувствовал, что лёгкий жар идёт от прижавшегося к нему худенького тела, которое было действительно таким лёгким, что предугадывало заранее каждое движение Ивана. Он с удивлением и даже испугом всмотрелся в незнакомое лицо. Но во мраке среди толпы танцующих не было видно ничего, только грудь покалывало от горячего женского плеча, прижатого так, как и полагается плечу прижиматься в мазурке. В польке-мазурке.
Польку-мазурку исполняли каждый вечер. Но сегодня Иван чувствовал особенное удовольствие, танцуя. Он чувствовал, что оно происходит здесь и сейчас, что никогда больше не будет такой мазурки. Что танец, девушка, воздух, ночь, апрель, белый мрамор, аллеи и фонари, даже толчок в рёбра от увальня, налетевшего на них, и весь парк имени Железнодорожников – самое лучшее, что есть в жизни. И даже самое лучшее, что в жизни вообще может быть.
У польки-мазурки была странная, прыгающая, отчаянно смешная мелодия. Сейчас Иван подбирал на эту мелодию слова:
Жизнь!
Это жизнь!
Только жизнь и больше ничего!
Жизнь!
Просто жизнь!
Просто жизнь и больше ничего!
Тут начался припев с другим ритмом, на который у Ивана пока не было слов. Каблуки стучали.
– Танцы кончены! – объявил в рупор распорядитель в чёрном галстуке «собачье ухо». Женская рука моментально выскользнула из руки Ивана, и, оглянувшись, он уже не мог разглядеть в толпе покидающих парк девушек ту, с кем танцевал. Девушки, шумно веселясь, шли к трамвайной аллее и заканчивающей её триумфальной арке. Но даже Валечку Кузнецову приметить между ними было трудно.
– Пошли! – сказал маленький военный, Зайнулла, положив руку на плечо Ивану. Трое не ездили на трамвае, а ходили пешком, и идти им было в другую сторону. Но и к бронзовым воротам со звёздами и факелами, через которые они вступили в парк, троица возвращаться тоже не стала. Зайнулла, Иван и Иванов родич Стёпа пошли обратно через самый парк, через его дальние и тёмные, бесконечные, непонятно где начинающиеся и заканчивающиеся аллеи.
«Жизнь! Это жизнь! Только жизнь и больше ничего!» – повторял Иван про себя. Ему страшно нравилось идти посреди светлой ночи, среди пустых ветвей по аллеям, не имеющим начала и конца. Тем более что Стёпа, как единственный знающий дорогу горожанин, в отличие от приехавших в город на учёбу Ивана и Зайнуллы, постоянно сворачивал то туда, то сюда. Отчего они разок даже влетели в целующуюся парочку, хотя аллеи казались совершенно безлюдными, и встретить на них живых людей представлялось совершенно невозможным.
Проводив глазами исчезнувших парня с девушкой, Стёпа замедлил шаг, обернувшись к Ивану и Зайнулле:
– А вы знаете, что здесь можно встретить Призрак Курсанта? Видите вон ту башню? – спросил он, показывая на ветхое деревянное строение, рисующееся силуэтом над верхушками деревьев. – Это вышка. Здесь разбился курсант.
– С парашютом? – не удивился Зайнулла.
– На аэроплане. Здесь была лётная школа. Лётчиков готовили, и один разбился. Как сейчас вижу – они сюда бегут в тужурках с медными пуговицами. А он лежит. Аэроплан.
– Не было здесь никогда школы! – возразил Зайнулла. – Какая школа, какие полёты – деревья вокруг!
– Это было давно. В германскую войну, еще до революции. И школа была не здесь – здесь он упал и умер. У озера. Туманным утром. С белым лицом. На зелёной траве. Он никогда никого не любил. Не успел. И теперь иногда ночами подстерегает парочки.
Зайнулла хотел сказать,
