Японский городовой - Артем Мандров

Дженрикша1 плавно покачивалась в такт шагам влекущего её японца, мимо проплывали узенькие улочки, богато украшенные в честь высоких гостей. На свесах крыш невысоких домиков с белыми бумажными стенами висели огромные, размером с двухведерный бочонок, разноцветные фонарики, такие невесомые — подуй, и улетит. Плавно колыхались под слабым ветерком флаги с красным солнцем. Кланяющиеся низкорослые японцы в традиционных одеждах были очень забавны, молоденькие японочки, попадающиеся на глаза тут и там — до невозможности милы. Казалось, вокруг раскинулась страна игрушек, кукольное царство, населённое особым народцем.

Ники, благодаря коляске новейшей конструкции возвышаясь немного над запрудившими улицы людьми, блаженствовал — милостиво улыбался японцам и особенно, конечно, японочкам, изредка помахивал правой рукой, поигрывал новенькой тростью в левой, гладкий тяжёлый шар бронзового набалдашника приятно холодил ладонь.

Вереница из пятидесяти с лишним рикш втянулась в очередную улочку, впереди было видно только спинку другой коляски и толкачей, следующих за ней. Ники с любопытством разглядывал какие-то смешные лавочки по сторонам, как вдруг позади раздался топот, сопение, какой-то смутно знакомый, где-то уже слышанный полувыдох-полурык… и вдруг что-то с силой ударило по шляпе-котелку, обожгло резкой болью затылок и висок. Котелок слетел, Ники от изумления оттолкнулся тростью и подскочил в коляске, спрыгнул на землю, развернулся. На него, оттолкнув в сторону мешавшегося толкача, набегал японец в полицейском мундире, с уродливой, искажённой зверской гримасой рожей, замахиваясь короткой саблей для нового удара сверху вниз.

Ум Ники отказывался понимать происходящее, всё это было настолько нелепо, что просто невозможно, как будто из кукольного домика вдруг выскочила здоровенная крыса, и попыталась укусить. Страна игрушек вдруг превратилась в минойский лабиринт, чудовище напало на безоружного путника, и помощи не было. Ум не мог с этим справиться, но тело всё-таки отреагировало, и попыталось отшатнуться от нового удара… но запоздало. Кончик сабли дотянулся до лица, рассекая лоб, бровь, щёку и губы. Правый глаз мгновенно залило кровью, боль была ошеломляющей, и что-то изменилось внутри Ники.

Японец вновь поднимал свою уродливую, тускло блестящую саблю, но время будто слегка растянулось, и левый глаз Ники успел обежать всё вокруг, а вдруг заработавший перед лицом смертельной угрозы ум — осмыслить увиденное. Никто не спешил на помощь: толпа зевак разбегалась, стоявшие через двадцать шагов полицейские все исчезли, рикша Ники споткнулся об оглобли и растянулся на земле, а верный друг Джоржи ещё выбирался из своей коляски, шедшей следом. Молоденькая девушка в нежно-голубом кимоно, замерев на пороге лавки, открыла рот, собираясь завизжать по милой девичьей привычке, как при виде мыши. Спасения не было.

Мир изменился окончательно, превратившись из страны игрушек в арену смертельного поединка. Спасения не было, но металлический набалдашник трости вдруг придал уверенности — нет, он не безоружен. Японец вновь с диким воплем опустил свою саблю, но тело Николая отреагировало мгновенно. Сабля оказалась отбита в сторону, руки перехватили трость, и тяжёлый бронзовый набалдашник с размаху впечатался уроду в переносицу, и второй раз, на обратном движении, в висок. Мерзкая рожа раскололась пополам, и тело полицейского рухнуло к ногам Николая, кажется, уже бездыханным. И лишь затем в памяти всплыло — субботние уроки, учебник Соколова и фехтмейстер, пытающийся хоть чему-то научить отчаянно скучающего подростка…

Подбежал принц Георг2, протянул платок, и Николай прижал его к лицу, пытаясь остановить заливающую глаз кровь. Следом за ним появился Шевич3, опередив всех остальных, и цесаревич сказал ему:

- А ведь вы были правы, Дмитрий Егорович, а мы все - нет. Япония вовсе не так безопасна, как кажется.

- Да, Ваше Высочество, истинно так. Самурайская фракция имеет большую силу и ненавидит всех иностранцев без разбору. Однако позвольте мне привести доктора…

Шевич убежал вновь, а возле Николая собрались ехавшие следом офицеры свиты. Поднялась суета, японцы метались и верещали, галдели сбежавшиеся русские, и на фоне всего этого цесаревич, просто стоявший и зажимавший платком рану, выглядел образцом спокойствия и невозмутимости. Заметив Ухтомского4, Николай обратился к нему, указывая на труп:

- Эспер Эсперович, кто таков был этот урод?

- Японский городовой, Ваше Высочество… нижний полицейский чин. Среди них много бывших самураев…

- Благодарю вас…

Ум Николая продолжал работать как-то по-другому. Ощущение бесконечного праздника жизни, всегда сопровождавшее его с раннего детства, бесследно исчезло, и странные, непривычно-взрослые мысли роились в голове. Возникали вопросы, строились умозаключения… это было ново, необычно, и в чём-то даже увлекательно.

Кровь продолжала литься ручьём, как оно обычно бывает даже и при мелких ранениях в голову, и Николай почувствовал слабость. Хозяин лавки, возле которой всё произошло, медник, заботливо предложил подушечку для сидения. Цесаревич опустился на неё, прямо на край приподнятой над землёй деревянной платформы, образующей пол лавки. Прибежали стремглав Шевич и фон Рамбах5, доктор жутко волновался, и у него тряслись руки. Как нарочно, он не взял в эту поездку свой саквояж, над которым прежде все смеялись, называя походной аптекой. К счастью, владелец соседней лавки, торговец тканями, уже спешил с полотном для перевязки, да и у самого Рамбаха в карманах нашлись бинты и вата. Николай постарался несколькими фразами ободрить несчастного доктора, жена медника принесла тазик для мытья рук и несколько кастрюлек. Волков6 по требованию врача зачерпнул воды из протекающего по выложенной досками канавке прямо вдоль улицы, кристально-чистого ручья, и поставил её кипятиться на тут же принесённый из третьей лавки примус. Сочувствие простых японцев не вызывало сомнения, местные жители явно испытывали стыд и неловкость за происшедшее, и всячески старались угодить русским.

Шевич отошёл, тут же набросившись на японских сопровождающих с упрёками и обвинениями. Крики его было слышно, наверное, на два квартала вокруг. Сановники верещали что-то, пытаясь вставить хоть слово. Полицмейстер города, ехавший прямо перед цесаревичем и, безусловно, виноватый больше всех, не выдержав позора, удалился прочь. Николаю пришлось через Волкова попросить посланника прекратить сцену и успокоиться — от всего этого гвалта у него ещё сильнее болела голова, и так изрядно кружившаяся после ударов. Японские чиновники прикрикнули на своих, и воцарилась хотя бы относительная тишина. Полицейские, до того куда-то все подевавшиеся, собрались чуть поодаль. Николай задержался на них взглядом, и вдруг, остановив продолжавшего суетиться Рамбаха, сказал князю Барятинскому7:

- Владимир Анатольевич, вы изволили слышать, что говорили Николай Егорович и Эспер