Ознакомительная версия.
В таком вот духе проходили день за днём.
Савва вовсю увивался за бароновой дочкой, беседуя с ней о высокой поэзии, о живописи и о любви. Как всегда его усилия были небесполезны и барон весьма внимательно присматривался к ухажёру. Последний представлялся ему очень неплохой партией, особенно в свете последних побед русского оружия.
Пётр Толстой в промежутках между возлияниями и беседами с хозяином дома, выезжал иногда в хозяйском экипаже поглядеть на хозяйство, поля и сёла Юрчены и Долну… Турецкие власти закрывали пока глаза на пребывание русских гостей у Ралли в доме. Поскольку Зейнаб была возвращена в гарем – турки больше не искали активно беглецов – не хотели портить отношений с Петром, т. к. партия мира победила, а партия войны была разгромлена и обезглавлена. Тронуть русского посланника они не решались, да и управление империей после бунта янычар ещё не было налажено как следует. Стоит заметить, что Ахмед III почти смирился с пропажей черномазого сына Петра. После казни Ахмед Паши и на фоне военных побед русских в Северной войне – интрига использования русского наследника в целях дестабилизации России, почти утратила свою значимость. При сложившихся обстоятельствах ему было выгоднее преподнести похищение арапчонка, как его, султана, милость, как подарок царю. Но Толстой и Савва пока об этом не знали. Поэтому они и решили воспользоваться неопределённостью и неразберихой в Империи и ускорить события… Надо было как можно быстрее перевести табор и отрока на российскую территорию. И их планы внезапно ускорили цепь непредвиденных трагических событий.
К концу июня в Долнах появился новый табор из Черногории. Это были цыгане из племени сэвра то есть племени Земфиры. С появлением родственников её положение среди цыган стало двусмысленным – опозоренная рабством и браком с гаже (не цыганом), она позорила и весь свой род и всё племя. На ярмарке в Юрченах она отбивалась от женщин табора, о чём-то подолгу судачила с соплеменницами. Но те относились к ней с усмешкой, не принимая в свой круг, но и не прогоняли её прочь. По словам сэвра шансов вернуться в родное племя у неё не было. Земфира стала мрачная, замкнутая, перестала петь, стала вести себя вызывающе, позволяла себе грубить старшим женщинам, спорить с мужчинами. Такое не могло продолжаться долго. Всё разрешилось совершенно неожиданным манером.
Однажды ночью Давыд разбудил Алёшку.
– Алёха, проснись, чёрт, что – то не ладное, ушла Земфирка наша.
– Как ушла.
– Встала, юбками махнула, стерва, и пошла – в сторону дороги.
– Ты останься-ка тут, с мальцом, а я пойду проверю…
– Может лучше я…
– Да нет, лучше я пойду, я по ихнему уже немного лучше тебя кумекаю, может чего узнаю. Неспроста всё это. Ох не спроста… Чует моё сердце, измена зреет. Надо было баб энтих ещё в Цареграде оприходовать. Сиди тут тихо, мальца сторожи, смотри – головой ответишь.
– Да уж не беспокойся, барин. Всё изделаю, как говаривали.
В кромешной тьме Алёшка вышел на дорогу и двинулся в сторону Долны. Через час он подошёл к приезжему табору, костры ещё не погасли, слышалось заунывное пение, смех и разговоры плачь младенцев. Алёшка притаился в кустах. Вдруг он увидел, как от костра отделились две фигуры. Он узнал Земфиру и молодого цыгана Яшку из прибывшего вновь табора, которого он видел недавно на базаре в Юрченах. Они двинулись к оврагу за рекой – Алёшка крадучись последовал за ними. Выглянула луна, стало светло, как в сумерки. Алёха услыхал тихий разговор. Говорила Земфира.
– Любимый мой, что я могу поделать, ведь я же раба. Не жена и не девка. Но он хороший, меня не трогает.
– Но ты опозорила весь род. Как я могу взять опозоренную в жёны. Это же проклятье на нас и наших детей до седьмого колена…
– Как же нам быть, неужели смерть только и сможет нас соединить.
– Ты права, только не наша смерть, а его. Если он умрёт, то ты станешь вдова, а жениться на вдове – это не грех.
– Но мы не можем взять на душу такой грех – убить человека, да ещё и государева человека – цыгане нас проклянут.
– А мы и не будем убивать. Слушай, вот что я надумал. Надо, что бы османы прознали про черномазого. Пусть они и убьют твоего хозяина. А мы будем свободны. Ты должна будешь только рассказать нашим бабам о бегунцах. А языки у них длинные. Уже завтра акунджи будут в таборе и Олеко твоего зарежут.
– А с мальчонкой что будет. Давай возьмём его к себе, как сына… А с другим, большим хозяином, который освободил меня, что будет…Ведь убьют его басурманы поганые.
– Пусть они, гаже, о себе думают сами. Ром сами по себе, гаже сами по себе. Им наша жизнь, что мелкая монета. Пусть гаже убивают друг друга. Их много. А нас рома и так мало, и мучают они нас и терзают наши тела и души. Те, кто тебя в рабство продал, и освободитель твой одна в поле ягода. Они всегда враги наши и мучители…
Разговор стал тише и Алёшка уже ничего не понимал.
Из всего, что они говорили, Алёшка понял, только что замышляется измена, и что весь план и жизнь его, Алёшки, и семьи его и детишек, Кирюхи и Варюшки, находится под угрозой. Что бы исполнить наказ царёв, действовать надо без промедления.
Утром два трупа были обнаружены в овраге. Собрался сход из обоих таборов. После долгих споров было решено изгнать гостей из табора, а табор Васила должен оплатить семье убитого отступные.
Барон Ралли был вне себя от ярости. Савве и Толстому стоило больших усилий убедить его не переводить вольный табор в дворовые. Но оброк был увеличен вдвое, что было равносильно порабощению всего табора. Это убийство привлекло внимание и турецких властей, в Юрченах появился отряд акунджи, поэтому после недолгого совещания было принято решение – бежать через границу. Поздно ночью два всадника – один из которых с мальчонкой на луке седла, в кромешной темноте двинулись в сторону Дубоссар, к русской границе. А рано утром экипаж с Савой Рагузинским и Петром Толстым выехал из поместья барона Константина Ралли в том же направлении. Им предстояло ночью встретиться с экспедицией Алёшки и вместе переправиться через Днестр на российскую сторону.
После жаркого и знойного лета внезапно наступили ранние холода. Полил унылый, холодный мелкий дождь, сопровождаемый мокрым сыпучим снегом. Дороги развезло за несколько дней. Сбор урожая ещё не закончился и внезапно испортившаяся погода предвещала недород, а значит и голодную зиму в истощённой длительной войной стране. Русские армии увязли в Эстляндской грязи, а Карл надолго застрял в Польше. И, хотя его бессмысленные походы и громкие победы над саксонской армией сулили Петру прекрасную возможность укрепиться на Балтике, отвоёвывая у шведов крепость за крепостью, воспользоваться полностью представившейся возможностью, русские армии до конца не могли. Послания царя доходили с опозданием, армии передвигались медленно, обозы с провиантом и пороховым запасом застревали на лесных дорогах. Вновь набранные весной и осенью рекруты разбегались по лесам, уходили на Дон и далее за Волгу. Оттуда, из-за Волги ползли тревожные слухи. Там взбунтовались башкиры, предводимые ихним царьком Юлаем. Конные, неуловимые отряды их почти полностью вырезали полк лёгкой кавалерии, и Пётр вынужден послать туда князя Долгорукого с 20 тысяч войска. Эта армия позарез нужна для действий в Эстляндии и охраны южного крыла военного театра. Если Карл двинет из Польши на Малороссию или через Литву на Смоленск, встретить его будет нечем.
Эта дождливая, не ко времени погода вконец испортила настроение Петру. Сегодня, как обычно после славной ночной попойки и шумных фейерверков он проснулся в восемь часов по полудни, выпил холодного хлебного квасу, потянулся, размял, замлевшие от сна длинные тонкие руки, подошёл к окну и вздохнул сырой холодный воздух. Марта спала, мирно похрапывая, укутавшись пуховой периной.
– Вот чёртова баба– подумал Пётр – приворожила меня дыркой своей, да мясом тёплым. Сколько не стараешься, не мнёшь её – всё мало. И что интересно, всё вовремя делает, и смеётся и промолчит и совет добрый даст. Умна сволочь, по-бабски предана и умна.
– Ты уже встал, Петенька, сокол мой ясный. Я сей час, кофию сварю. Ты как перед работаю хорошо поешь, али только бутерброд…
– Да лежи уж… Я в мастерскую…
Была у Петра задумка – с утра канделябру выковать, что в Ревеле на заборе видывал. Узор – необыкновенный, а как подступить – не знал. Лучше всякого похмелья его трезвила физическая работа. В труде, как и во всём, не знал Пётр удержу, работал до изнеможения.
Ознакомительная версия.
