В комнате надолго воцарилось молчание. За окном весело щебетали птицы, день был ясный, солнечный, но на душе у Филиппа скребли кошки. Ему было горько и тоскливо. Так горько и тоскливо ему не было еще никогда — даже тогда, когда умерла его матушка, Амелия Аквитанская.
Он первый заговорил:
— Где сейчас Гийом?
— Под арестом. Так распорядился мажодорм. Но я уверен, что когда вернется твой отец, его освободят. Ведь нет такого закона, который запрещал бы дворянину глумиться над плебеями. Любой суд оправдает этого мерзавца… Где же справедливость, скажи мне?! — Эрнан снова всхлипнул, и по щекам его покатились слезы.
Преодолевая слабость, Филипп поднялся и сжал в своих руках большую и сильную руку Шатофьера.
— Есть суд нашей совести, друг. Суд высшей справедливости. — В его небесно-голубых глазах сверкнули молнии. — Гийом преступник и должен понести наказание. Он должен умереть — и он умрет! Таков мой приговор… Наш приговор!
Эрнан вздрогнул, затем расправил свои могучие плечи, находившиеся на уровне макушки Филиппа.
— Гийом умрет. — Голос его звучал твердо и решительно. — Как бешеная собака умрет! И все эти подонки из его компании умрут. Я еще не решил, что делать с Робером — его счастье, что он поехал с твоим отцом в Барселону, ему повезло… — Эрнан сник так же внезапно, как и воспрянул. — Но ничто, ничто не вернет мне Эжению. Ее обидчики будут наказаны, но она не восстанет из мертвых. Я больше никогда не увижу ее… Никогда… — И он заплакал, совсем как ребенок.
Филипп сидел рядом с ним, усилием воли сдерживая комок, который то и дело подкатывал к горлу.
«Говорят, что мы еще дети, — думал он. — Может, это и так… Вот только жизнь у нас не детская».
Детство Филиппа стремительно подходило к концу, и у него уже не оставалось времени на ту короткую интермедию к юности, которая зовется отрочеством…
Филипп сидел на берегу лесного озера и задумчиво глядел на отраженные зеркальной гладью воды белые барашки туч, которые нестройной чередой плыли по небу с юго-запада на северо-восток. Озеро находилось на равнине среди густого леса, а вдали со всех сторон, словно сказочные великаны, вздымались горы. Филиппу нравилось это место, и он часто приезжал сюда в погожие дни, когда ему хотелось побыть наедине с собой.
Сегодня был последний день весны и его четырнадцатый день рождения. И Филипп, как и год, и два, и три года назад, еще на рассвете уехал из Тараскона, чтобы не видеть отца в траурном одеянии, чтобы лишний раз не попадаться ему на глаза, так как именно в этот день герцог был более чем когда-либо нетерпим к младшему сыну.
Обычно для молодого человека день его рождения — день радости, знаменующий рубеж, переступая который, он становится на год старше, а значит и взрослее. Однако для Филиппа, сколько он себя помнил, 31 мая всегда был день ск орби. И вовсе не за умершей матерью: ему, конечно, жаль было женщину, которая, родив его в муках, умерла, — но он ее не знал. Этот день символизировал для Филиппа утрату отца, детство, проведенное рядом с ним и так далеко от него. Сознательно Филипп не любил герцога, и, собственно говоря, ему не за что было любить его. Но неосознанно он все же тянулся к отцу, подчиняясь тому слепому, безусловному инстинкту, который заставляет маленьких зверят держаться своих родителей, искать у них ласки, тепла и защиты. А Филипп все еще был ребенком, пусть и преждевременно повзрослевшим ребенком. К тому же герцог в его глазах был вместилищем множества достоинств, и единственное, в чем Филипп не хотел походить на него, так это быть таким отцом…
Вернувшись из поездки и узнав обо всем случившемся, герцог, как и предсказывал Эрнан, освободил Гийома из-под ареста и лишь сурово отчитал его. Амнистия, однако, не коснулась тех нескольких Гийомовых приближенных, которые вместе с ним были взяты под стражу, — герцог велел бросить всех в самое глубокое подземелье замка и тут же позабыл об их существовании. Оставшиеся на свободе участники надругательства над Эженией, как показали последующие события, могли только позавидовать участи своих товарищей. Вскоре, один за другим, они стали погибать при весьма подозрительных обстоятельствах. Им не удавалось спасти свою жизнь даже поспешным бегством — где бы они не скрывались, всюду их настигала смерть, направляемая (в чем никто не сомневался) рукой Эрнана де Шатофьера.
В отличие от Робера, который, обладая небольшой толикой здравомыслия и будучи прирожденным трусом, страстно благодарил небеса, что согласился поехать с отцом в Барселону, Гийом был слишком туп и самонадеян, чтобы трезво оценить обстановку и по-настоящему испугаться. Известия о каждой новой смерти приводили его в бешенство, он на все лады проклинал Эрнана и подсылал к нему наемных убийц, которых через день-другой обнаруживали мертвыми, как правило, вздернутыми на какой-нибудь виселице во владениях Шатофьера.
Плачевное положение Гийома усугублялось еще одним обстоятельством. Вскоре после смерти Эжении стало известно, что Эрнан был тайно помолвлен с ней. Разумеется, при ее жизни высший свет отнесся бы к такому известию крайне неодобрительно, однако постфактум это было воспринято спокойно и с пониманием. Таким образом, не совсем законные с формальной точки зрения действия Эрнана обретали в глазах общества некую видимость правосудия, переходя в плоскость кровной мести, что всегда считалось делом святым и достойным уважения.
Гийом был обречен — это понимали все, кроме него самого. Робер уже откровенно примерялся к титулу наследника Гаскони и Каталонии. Герцог еще больше замкнулся в себе и избегал старших сыновей точно так же, как и младшего. Чем дальше, тем невыносимее становилась для Филиппа жизнь в отчем доме. Всякий раз, встречая Гийома, он еле сдерживался, чтобы не наброситься на него, и про себя недоумевал, почему Эрнан медлит с расправой. Гастон д’Альбре, который снова поссорился с герцогом (он требовал суда над Гийомом и лишения его вкупе с Робером права наследования майората), предлагал Филиппу уехать с ним и Амелиной в Беарн. Но тогда Филипп находился в состоянии глубокой депрессии и отделался от кузена неопределенным обещанием позже подумать над его предложением.
А ночью, накануне своего отъезда, к Филиппу пришла Амелина. Она быстренько разделась, забралась к нему в постель и принялась покрывать его лицо жаркими поцелуями. Возможно, это был самый благоприятный момент, чтобы преодолеть свойственный каждому подростку страх перед первой близостью с женщиной; тогда Филипп больше, чем когда-либо прежде, нуждался в ласке и нежности, он так жаждал забыться в объятиях милой и дорогой сестренки… Но в ту ночь между ними ничего и не произошло. Филипп был еще слишком слаб, истощен, обессилен пережитым потрясением. Они лежали рядышком, обнимаясь и целуясь — ласково, но не страстно, как брат и сестра, — и Филипп выговорил Амелине все, что накипело у него на душе, а потом просто заснул, крепко прижавшись к ней, к ее теплому и нежному телу. Той ночью он спал спокойно и безмятежно.
Утром их разбудил Гастон (слуги не решались) и все спрашивал, когда же будут дети. Вот на какой приподнятой ноте они и расстались. А поскольку было еще рано, то Филипп остался лежать в постели, не зная, где ему деться от охватившего его стыда. Что ж это будет, думал он, если через месяц или два Гастону вздумается расспросить врача, не беременна ли случайно его сестра, а тот, изумленно подняв брови, ответит: «Бога ради, монсеньор! Она еще девственница». Да, пищи для острот хватит надолго! «Так ты спал с Амелиной, или просто спал с ней? И сколько же раз вы вот так просто спали вместе?» Нечего сказать, хорошенькое дело…
Филипп взял в руки лютню, которую привез с собой, и привычно пробежал по струнам, проверяя настройку. Сознательно он еще не решил, чтó хотел бы спеть, как его пальцы взяли первые аккорды песни о любви могущественного вельможи к дочери короля. О той самой любви, которая привела к его появлению на свет и на этом трагически оборвалась. О его отце, герцоге Филиппе III Аквитанском, который, потеряв первую жену, совсем по ней не грустил, ибо был без памяти влюблен в одиннадцатилетнюю девочку, дочь короля Робера III. Изабелла Галльская годилась герцогу в дочери, но это нисколько не помешало ему влюбиться в нее так сильно, так страстно возжелать ее, что в своем безрассудстве он готов был уподобиться Парису и разрушить стены Тулузы ради прекрасных очей новоявленной Елены Троянской. Чтобы сохранить мир в стране, король был вынужден уступить герцогу, нарушив тем самым слово, данное графу Прованскому, с чьим сыном Изабелла уже была помолвлена. Почувствовав себя оскорбленным, граф вознамерился выйти из состава королевства и присоединиться к Германскому Союзу. Это, в общем, было на руку аквитанцам, так как позволяло их роду занять доминирующее положение в остальной части Галлии; но тут герцог, сознавая свою вину перед королем, выступил ярым приверженцем территориальной целостности государства. В этом его поддержали остальные галльские князья, что и решило спор в пользу единства страны. Графу Прованскому пришлось смирить гордыню и довольствоваться браком своего сына с племянницей короля, юная принцесса Изабелла стала герцогиней Аквитанской, а вся эта история получила широкую огласку и нашла свое отражение во многих художественных произведениях того времени.
