Пустой. Крышка снята. Рядом валяется.
Послали домой похоронку в сорок четвертом. Но не похоронили. Мекензиевы горы. Второй кордон.
Порой вместо медальона бывает — ложка, кружка, фляжка, бритва, котелок…
Про один котелок я уже рассказывал.
Вот про второй.
Демянск. 1999.
Поднимаем бойца. Немецкая ложка. Немецкий котелок. Немецкий ремень. Немецкая фляжка. Трехлинейка. Наши ботинки. Граната — колотушка (Немецкая). И все.
Из косточек — бедренные, лучевые, немного ребрышек, две ключицы, кусочки черепа.
На котелке выцарапано — «Ваня». Крупно так выцарапано… А на фляжке — «Ханс». Тоже крупно…
Кто ты, боец?
Ты русский Ваня? Ты немецкий Ганс?
Мне уже без особой разницы.
Подняли. Положили в полиэтиленовый мешок. Унесли. Похоронили потом.
Вместе со всеми. С нашими.
Медальоны…
Вот вы над фильмом «Мы из будущего» ржете…
Правильно и делаете. Сказка.
А вот Толик Бессонов тезку поднял как-то.
Медальон читаем — «Красноармеец Бессонов…»
Толик тогда в лес ушел один. Часа два его не было.
Все-таки — одно дело косточки в руках безымянные держать, другое — видеть потом фотографию того парня, который тебя спас.
Он меня спас, чтобы я пил немецкое пиво и ходил на айренбля-пати…
И правильно сделал, потому что жизнь продолжается, потому что нам надо жить и ходить на эти пати, и пить пиво, и делать детей…
Он делал то же самое.
Работал, пил, веселился, делал детей…
Только он еще смог спасти меня. А я так никого и не спас. Я просто ищу эти маленькие черные пенальчики, чтобы вернуть двоюродному внуку личные вещи никогда не знаемого им деда…
Вообще-то их на самом деле мало.
Один к СТА.
То есть на сотню найденных бойцов — один медальон. ОДИН!!!
Из десяти медальонов — читаемы в лучшем случае пять.
Вот и считайте.
Только не надо делать вывод, что у нас потерь было «стопиццот мильенов».
Потери были примерно одинаковые что у нас, что у немцев.
В 41–42 — мы больше теряли.
В 44–45 — они.
Это война.
Да. Наших больше лежит на полях в России. А в Германии немцы так же лежат. Немцы сорок пятого года.
А некому было хоронить. Просто некому. Не до этого было. Надо было дома заново строить.
Это наш русский характер такой.
Биться до смерти, а там будь что будет.
Вы представляете, что творилось там, от Москвы до Берлина после войны? И творится…
Впрочем, это уже другой рассказ…
4. ПОСЛЕ ВОЙНЫ
А после войны некому было хоронить.
Представьте себе — городок Чудово. Маленький такой. На таких городках стоит Россия. Нет, не правильно…
Россия — это такие городки.
Вот так правильно.
Там пьют самогон, курят «Приму», бьют по пьяни жен, делают для нас с вами «сникерсы» и «марсы».
Там фабрика «Кэдбери».
И еще пара школ, дом-музей Некрасова и вокзал.
И еще филиал Сбербанка.
Осенью 1998 года мы почему-то ночью туда приехали. Сашка Сороко — это у него фамилия такая — тогда работал охранником в этом самом банке.
Вот мы ночью к нему и приперлись. Ну, конечно, затарились по самое не могу.
Я и Ритка. Парни у нас уже в Демянске были… Мы чего-то припозднились, не помню уже почему.
Ну вот и сидим-пьем ночью в Сбербанке. Радуемся встрече.
Сашка рассказывает:
— Тут после войны выжженное поле было. Ни одного целого дома. Школа только. И дом-музей Некрасова. Дед рассказывал — он тогда пацаном был — скидывали из окон наших и немцев. Оружие собирали, увозили куда-то. Трупы закатывали под асфальт. Там сейчас спортплощадка. Дети физкультурой занимаются. В футбол играют… Закатали, значит, их под асфальт, на следующей неделе уроки начались. В школе. Парт нет, на дрова пошли. На полу сидели. А на стенах еще пятна крови. Первый урок был — немецкий…
А я вспомнил, как в 1996 году нам экскурсовод про этот самый дом Некрасова рассказывал, как его немцы пощадили. Дом в смысле, не поэта.
Цитата из «Мы погибнем вчера»:
«…Тетка-экскурсовод с такой гордостью это сказала, как будто лично гансов на порог не пускала. Дура. Потом повела нас, после осмотра его спальни, во двор. К могилке его любимой собачки. Жену он на охоту взял в первый раз, она сослепу ли, с хитрости ли ее и пристрелила. Чтобы не шатался там по лесам, пока она дома сидит. Впрочем, это его не остановило. Ушел в депрессию, написал пару стихов трогательных, собачку похоронил и камушек ей поставил. Гранитный. Пока горевал, жена ему рога ставила с его же другом. Но не суть, в общем, привели нас к этой могилке, и тетка напыщенно так, глаза в небо вперла и говорит с придыханием: «Постоим же молча у могилы лучшего друга великого поэта Николая… Алексеевича… Некрасова…» А у нас это уже третья минута молчания за день. Но от неожиданности все заткнулись…
— И чем дело кончилось?
— А ничем особенным. Виталик воздух испортил громко, и у всех просто истерика ржачная случилась. У бабы тоже. Только не смеялась она. Пятнами пошла. И как давай орать! Что именно орала, не помню, но, типа, впервые видит таких бескультурных ублюдков, которым недорога память о России.
— Так и сказала? — засмеялся Захар.
— Насчет ублюдков не уверен. Возможно, уродами, — улыбнулся Леонидыч».
Жрать было нечего, а говорите — хоронить!
Лезно. 1996.
— А я с войны там и не была, сынки, в лесу-то! Как немцы наших побили… Ветер оттуда — дышать нечем. В подвалы залазили и тряпками прикрывались. Гнильем пахло. А ежели корова туда уйдет, так все — почитай, пропала. Взорвется. Пацанята ночами бегали, мясо с коров собирали. Есть-то охота! Сколько их безруких оттуда вернулось… А сколько похоронили… Ой, Боженька…
Зато деревья хорошо растут на удобрениях…
Мясной Бор. 1997.
Поле. Березки. Каждая растет почему-то из черепа.
Парни в березки проросли. Сотни березок…
Синявино. 2007.
Вырезали парня из дерева. Руки в земле. Ребра. Таз…
Ноги вросли в дерево. Их приподняло над землей. Прямо из ствола торчат. Выпиливали.
Синявино. 2009.
Боец. Безымянный. Четыре березки, какой-то куст. Сам он под корнями. Ищем медальон в косточках. Нет медальона.
Если лесник придет — за каждое дерево штраф — пятьсот рублей.
Не пришел. Сэкономили. А ведь ходят и штрафуют…
Севастополь. 2008.
День работы на «Вахте» стоит пятьдесят рублей. Мы по пятьдесят рублей с носа платим местному леснику, чтобы искать и хоронить ребят. Мы живем после войны.
