Прошел еще день, и ездивший в Киев монах вернулся. У двери сарая деликатно постучались и тут же отбежали в сторону. Хелье вышел.
— Тебя требует к себе настоятель, — сказал монах по-гречески.
— А?
— Настоятель. Настоятельно требует.
Хелье понял. Он последовал за монахом, и вдвоем они пришли в монастырь. Хелье проверил, как открываются и закрываются ворота, систему которых он собственноручно давеча улучшил. Настоятель принял его в своей самой просторной в монастыре келье.
— Брат Архип привез из Киева разное, — сказал он по-шведски с греческим акцентом и замолчал.
Хелье ждал, заложив руки за спину.
— Брат Архип привез из Киева лекаря, — сказал настоятель. — Это дорого, но внимая, что ты сделал для нас много. Пусть лекарь рассматривает и лечит твою женщину.
Хелье низко поклонился настоятелю.
— Я не знаю, как это посмотрит митрополит, — продолжал настоятель. — Лучше бы там, в миру, не знали, что у нас… ты обитаешь… Но вот все. Ведь ты уедешь, если она поправится?
И останешься, если она умрет, подумал Хелье. Не это ли он имеет в виду. Он кивнул.
— Хорошо, я доволен. Ступай. Лекарь ждет… — он сделал неопределенный знак рукой.
Лекарь оказался бодрым лысым греком с порочным лицом. Вдвоем с Хелье они проследовали к временному жилищу. Глаза Эржбеты беспокойства не проявили. Лекарь потрогал ей пульс, пощупал лоб, и снял с нее простыню. Предупредительный Хелье отодвинул его в сторону и очень осторожно перевернул Эржбету на бок. Лекарь осмотрел рану.
— Это частый случай, — сказал он. — Таких много. Рана глубокая. Гноилось все. Возможна дурная кровь.
— Легкое не задето? — спросил Хелье.
— Может и да. А может и нет. Бывает, что выживают с такими ранами. А бывает, что не выживают. — Он цинично улыбнулся. — Все бывает. Недавно был один случай. Очень интересный.
Хелье пожалел, что у него нет сверда.
— Н-ну, — сказал лекарь, ковыряя рану брезгливо ногтем. — Посмотрим, что тебе дать. То есть, ей. Посмотрим, посмотрим. Не бывать, холопьев филь, в палаты Полоцка… — Он стал рыться в своем мешке, напевая под нос. — Не возлежать тебе, подлец, со мною рядышком… И холопскою десницей до груди моей… высокопоставленной во веки не трожь ни-ни… Вот.
Хелье осторожно перевернул Эржбету на спину и укрыл простыней, а лекарь вынул из сумы глиняный виал размером с кулак Дира, запечатанный воском.
— Вот снадобье. Замечательное, надо сказать. Недавно его составили лучшие умы Константинополя. Оно сперва внутренности восстанавливает против болезни, а потом внешности. Ну, она попотеет день или три, а потом вдруг поправится. Нежданно.
Хелье взял виал в руку. Внутри виала булькнуло.
— Запах малодорный… одориферальный… конечно, — отметил лекарь. — Но действенно. Ты не бойся запаха. И она пусть не бойся. Три раза в день. Утром, вечером, и днем. Сразу после восхода солнца, сразу после заката, и в полдень. Ставни запирай.
— Здесь нет ставень, — с ненавистью сказал Хелье.
Лекарь огляделся.
— Действительно, — согласился он и засмеялся. — Нету. Но если бы были, обязательно нужно было бы запереть, это примариальное, наипервейшее дело. Высочайшие в этом умы на все согласны. Денег у тебя, конечно же, нет.
— Нет. Монахи заплатили.
— Заплатили, да не больно много. Все жмутся, жадные. Скуперделы.
— Скупердяи, — поправил Хелье мрачно.
— Это все равно. Ну, я пойду, у меня времени мало, все болеют нынче, а ты, если прибудешь в Киев, зайди, я живу у Липецких Ворот, там все меня знают, должок отдай. Должоки следует отдавать, — сказал он строго, — иначе лекари лечить перестанут.
Он ушел, а Хелье, сев рядом с Эржбетой, долго вертел виал в руках, и даже приложил к нему ухо, предварительно встряхнув. Осторожно поставив виал рядом с собой, он снял с него восковую крышку. Понюхал. Да, пахло мерзостно. Хелье посмотрел на Эржбету. Лицо ее ничего не выражало. Он просунул ладонь ей под голову, приподнял медленно, и прислонил край виала к ее губам. Постепенно наклоняя виал, он подождал, пока жидкость коснется ее губ. Губы приоткрылись. Хелье влил Эржбете в рот несколько капель мерзостной жидкости. Поставив виал в угол, он достал нож, одолженный у монахов, вышел, срезал ветку, и соорудил пробку для виала. Обмазав ее воском, он заткнул виал и снова поставил его в угол.
Дождавшись захода солнца, он еще раз дал Эржбете пригубить жидкость.
Ночью Эржбета застонала. Хелье проснулся, сел рядом, и пощупал ей лоб. Лоб был мокрый. Все ее тело было мокрое и горячее. Хелье стащил с себя рубаху, снял с Эржбеты простыню, и обтер ее всю рубахой, с ног до головы. Из раны что-то сочилось, какая-то гадость. Макнув рубаху в бочонок с водой, Хелье осторожно вытер рану, перевернул Эржбету на спину и снова укрыл простыней. Привалившись рядом, он некоторое время слушал ее прерывистое дыхание, а затем вдруг неожиданно крепко уснул.
Проснулся он на рассвете. Эржбета снова была мокрая и в первый раз за два дня нуждалась в помывке. Хелье намочил рубаху, протер Эржбету осторожно и тщательно, жалея, что нет с ним галльского бальзама, переместил ее на свою сленгкаппу, и побежал на речку стирать простыню. Развесив простыню на ветвях близкорастущего дерева, он вернулся во времянку и снова поил Эржбету пойлом лекаря. К полудню Эржбета открыла рот и вдруг сказала:
— Пить.
Хелье метнулся к бочонку, понюхал воду, поморщился, сказал «я сейчас», выплеснул воду из бочонка, и побежал к речке.
Поддерживаемая Хелье, Эржбета выпила полкружки воды, а затем еще полкружки. К полудню, получив дозу снадобья, она уснула, а к вечеру, проснувшись, сказала одно слово:
— Яблоко.
Хелье, прошедший школу в Старой Роще, знал, что ни о каких яблоках речи быть не может, и побежал к монастырю. Монахи как раз заканчивали вечернюю молитву. Хелье попросил у них каши. Монахи переглянулись. Один из них, кивнув, пошел на монастырскую кухню — варить кашу.
Через полчаса Хелье вернулся с плошкой каши и скормил больной, орудуя пальцами и поддерживая ее затылок коленом, четверть плошки. Она снова попросила пить. Последовала еще одна доза зелья. Ночью Эржбету вырвало. Утром Хелье снова ее обмывал, снова стирал простыню и, долив в кашу воды, разогревал ее прямо в плошке над костром. К середине дня взгляд Эржбеты приобрел начатки осмысленности.
* * *
Кончался август, листья желтели, ночью дули прохладные ветры. С помощью Хелье Эржбета выходила на воздух, подолгу сидела на почти осеннем солнце. Разговаривали они мало, и никогда — на отвлеченные темы.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ. ОТ ЛЮБЕЧА ДО КИЕВА И ОБРАТНО
Далеко от Киева Ярослав пока что уходить не собирался. Пропутешествовав вверх по течению на полтораста аржей со своей сотней, он сошел на берег в Любече, проследовал в детинец, потеснил там посадника с его дружиной (молодой болярский сын не очень возражал — невелика честь править городом, состоящим из одного детинца — и тут же примкнул к Князю Новгородскому), и занялся делами управления, будто уже был Великим Князем. Мало помалу к Любечу стали стягиваться дружины окрестных, а затем и дальних боляр, а спьены, которым Ярослав платил щедро, ездили во все концы, собирая новости. Случилось горе — молодой князь Глеб, земляк Гостемила, захотел присоединиться к брату, а дружины Мурома и Суздаля, склонные следовать за ним, были дружины значительные; Ярослав, чувствуя, что никчему это теперь, что лучше бы дать Святополку время окончательно поссориться с Неустрашимыми в Киеве, послал гонца навстречу Глебу с просьбой сидеть дома, но не то Неустрашимые опередили гонца, не то Глеб ослушался старшего брата — так или иначе, Глеба убили в дороге. Поговаривали, что сделал это бывший повар Моровичей, по прозвищу Турчин, но, очевидно, это было не так — Гостемил привез Турчина с собою в Корсунь, где Турчин и остался, прижившись у каких-то мятежных греческих аристократов, любителей экзотической северной кухни.
Также, два спьена перехватили и привезли посланца от Болеслава с грамотой. Грамота писана была в то время, когда Ярослав был еще в Киеве, и адресована ему, а досталась бы Святополку, если бы не спьены. В грамоте той Болеслав спрашивал раздраженно, в чем, собственно, дело, почему не едет Предслава, которую ему обещали! Ярослав задумался, вспомнил, что Владимир, по слухам, противился этому браку, взял чистую хартию, и написал по-славянски… нет, вспомнил он, не по-славянски, а… «нет никакой Земли Новгородской, есть Русь!»… и написал по-русски, «Пошел в хвиту». Подписался, поставил число, запечатал, и отдал грамоту посланцу.
Это был с его стороны, если оценивать ближайшее будущее, огромный дипломатический промах. Нельзя было обижать Болеслава! Но Ярослав находился в тот день в игривом настроении, и почему бы, решил он, не поморочить голову союзнику Святополка.
