Это же несерьезно, господа офицеры! Коридор-то мы вместе с вами пробьем, хоть до самой Москвы, а уж насколько это поможет генералу Врангелю… – он пожал плечами.
– Другое дело, – негромко добавил Шульгин, разминая папиросу и глядя мимо собеседников в открытый иллюминатор, – что в нашем распоряжении такие возможности, которые позволяют при необходимости кардинально изменять в нужном направлении даже самые безнадежные ситуации. Я имею в виду…
Берестин сделал жест рукой, и Шульгин замолчал на полуслове. Но при этом сделал такое выражение лица, будто намекнул офицерам на скорое продолжение затронутой им темы.
– Мы вас, кстати, вот еще зачем пригласили, – перевел Берестин разговор на другую тему, – через сутки – Севастополь. Мы, согласитесь, в нынешней России люди почти чужие. Так вас не затруднит подумать, с кем из лично вам знакомых руководителей белого движения стоит иметь дело и каким образом наладить нужные взаимоотношения?
Мы не хотим никаких осложнений, поэтому заранее предупреждаем, что названные нами цели готовы осуществить при сознательной поддержке авторитетных в России лиц… А вы подумайте, чем их заинтересовать, кроме, разумеется, общей для нас идеи спасения России.
У каждого ведь свои обстоятельства, так что мы готовы помочь… В решении финансовых проблем, обеспечении возможности, в случае чего, выехать в любую страну мира с предоставлением гражданства и так далее…
Да и вам, для облегчения задачи, создадим любые условия.
Например – если угодно, и вам выдадим американские паспорта. Господин Новиков имеет соответствующие полномочия от Госдепартамента. Если это почему-то для вас неудобно – предложите любой другой вариант легализации в Крыму и одновременно независимости и экстерриториальности по отношению к тамошним властям…
Увидев, что его личные гости (раз он принимал их в своей каюте) ошеломлены свалившейся на них массой информации, Воронцов прекратил беседу.
– Я думаю, господам офицерам следует отдохнуть, посоветоваться, все взвесить… до вечера.
– Имея при этом в виду, что любые действия, как бы они ни выглядели внешне, но направленные на благо Отечества, оправданны и моральны, – счел нужным уточнить Новиков.
– То есть цель по-прежнему оправдывает средства? – прищурился Сугорин.
– Как вам сказать? Наверное, если средства не являются чересчур аморальными или прямо преступными. Пример – агентурная разведка. Светскому человеку таким делом заниматься как бы низко, а вам, как бывшему военному дипломату, приходилось и даже было вменено в обязанность. Не так ли?
…Двенадцатиузловым ходом, демонстративно дымя высокими трубами, «Валгалла» прошла мимо Константиновской батареи, мимо уныло застывших на рейде остатков Черноморского флота – линкора «Генерал Алексеев», старых броненосцев, дряхлых крейсеров, уставших от шестилетних походов и боев эсминцев, мимо неопрятных с ржавыми бортами транспортов и щеголеватого английского дредноута, плавно замедлила скорость и нагловато, как и подобает судну под звездно-полосатым флагом, стала вытравливать якорную цепь напротив входа в Южную бухту. Примерно в полумиле от Графской пристани. И, словно некий символ, выйдя из-под нависающей с севера тучи, солнце блеснуло на золотых куполах Владимирского собора.
ИЗ ЗАПИСОК АНДРЕЯ НОВИКОВА
«…Тяжелая, как в боевой рубке крейсера, дверь каюты захлопывается с тихим вздохом пневматического демпфера, отсекая и корабельную реальность, и фосфоресцирующее море за бортом, и вообще весь новый для нас „старый мир“. В нем мне пока ничто не угрожает, и на корабле никого, кроме надежных товарищей и верной дружины.
А все равно под защитой бронепластиковых переборок как-то спокойнее и уютнее. Да и броня ведь только снаружи, а изнутри облицовка вполне штатская.
Я не стал изощряться в оформлении своего жилища, каждый входящий увидит обыкновенную секцию из просторного холла, кабинета и спальни, конечно, со вкусом оформленную, с хорошей мебелью, небольшой коллекцией холодного оружия, парой сотен самых любимых книг, но не более. Совсем не дворец Семирамиды… На берегу могут быть и, наверное, будут всякие другие жилища, может, роскошные дворцы, как и подобает лицам нашего ранга, а может, и попроще, деревянные, по фигуре, но эта каюта окончательная, и жить в ней, и тонуть, если что. Меня это радует. Хоть кое-что появилось постоянное в раздражающе непрочной действительности.
Но есть и у меня маленький секрет, о котором не стоит знать никому. Открываю скрытую за книжными полками дверь и прохожу в убежище. Это тоже кабинет, но совсем другой.
Сажусь в старое, с потертыми подлокотниками коричневое кожаное кресло, перед тем, как начать писать, с удовольствием осматриваюсь.
Кабинет невелик, но уютен. Отражает хороший вкус, не мой, а давно умершего человека. Я давно мечтал именно об этом кабинете, с тех самых пор, как в раннем детстве, еще в пятидесятых, отец брал меня иногда в гости к своему приятелю, университетскому профессору, жившему недалеко от Чистых прудов. Мы тогда жили тесно и скудно, отдельная четырехкомнатная квартира, пусть и в невзрачном двухэтажном флигеле, казалась мне чудом.
Взрослые занимались своими делами, а меня сажали в это самое кресло, я включал настольную бронзовую лампу под зеленым шелковым абажуром с фестончиками, играл с грандиозным малахитово-чугунным письменным прибором (в нем было три чернильницы, батарея толстых, как сигары, перьевых ручек, пепельница, подставка для спичек и даже колокольчик для вызова секретаря) или, поскольку приказано было вести себя тихо, часами перелистывал тома Брэма и Элизе Реклю… И на всю жизнь остались в памяти отражения лампы в дверцах шкафов, запахи старой бумаги и кожи переплетов, дорогого табака – все ящики правой тумбы были забиты подарочными наборами «Богатырей» и «Запорожцев», добрый Василий Спиридонович всегда дарил мне пустые коробки с шуршащим, присыпанным золотой пылью станиолем внутри… Вот и воспроизвел я для себя его кабинет в память о детстве, об отце и его друзьях, о тогдашней Москве с долгими зимами и частыми метелями, с воем ветра за окном и потрескивающей в углу голландке, обложенной зелеными с золотом изразцами…
Нет, я на самом деле счастлив сейчас. Перед нашим «исходом» психическое состояние всей нашей компании, мое собственное в том числе, находилось на самой грани…
Как ни бравируй своей несгибаемостью, как ни убеждай себя – какие мы лихие и жесткие парни, мол, нипочем нам и пришельцы, и любые чудеса мироздания… А так, увы, не бывает! Какое-то время человек способен выносить запредельные нагрузки, будь то война, ленинградская блокада или тюрьма, но не до бесконечности же…
