Геннадий сгреб ее в охапку, стиснул и начал жадно целовать. Она сопротивлялась… не больше нескольких секунд, потом стала отвечать ему с не меньшим пылом.
– Какая ты красивая, когда сердишься! – проговорил Геннадий, на несколько мгновений оторвавшись от ее влажного рта. – Кора! Какое нам дело до всех этих Августов и прокураторов! Забудь! Кора… любимая…
Пятое июля девятьсот девяностого года от основания Рима. Третий год правления Максимина. РимПолуденное солнце, повисшее над квадратным проемом в потолке, играло в хрустальных струях фонтана, посверкивало на чешуйках золотых рыбок.
Корнелия стояла на барьере, обняв мраморную Диану, вскинувшую охотничий рог, крошила в воду хлеб…
Белое живое тело и белый подсвеченный солнечными лучами мрамор, почти не тронутый краской. Видно, скульптор решил, что естественный цвет – лучше. И он был прав. Обнаженная каменная богиня казалась почти такой же живой, как обнаженная живая девушка, обвившая рукой почти неестественно тонкую талию охотницы. Они были – как сестры: у живой девушки была такая же – пальцами обхватить можно – тоненькая талия и такие же неширокие, идеально округлые бедра. Они были удивительно похожи: одного роста, одного сложения, у обеих – длинные стройные ноги с круглыми гладкими икрами, узкая спина, до середины лопаток укрытая каштановыми завитками ниспадающих волос, у обеих – тонкие гибкие руки, которыми, ясное дело, совершенно невозможно натянуть настоящий охотничий лук…
Геннадий смотрел на Корнелию, обнимающую статую богини, и чувствовал себя абсолютно счастливым. Нет, не абсолютно. Для абсолютного счастья ему не хватало физического прикосновения к гладкой шелковой коже: прикосновения щеки к теплой плоти этих удивительно нежных грудок, упругости маленьких ягодиц в ладонях, ягодок-сосков – между губ, ласково-жадных объятий, жаркого влажного трепета… Он хотел эту сладкую, нежную, своенравную девочку так, словно не она прошлой ночью изгибалась натянутым луком в него в объятиях… И вместе с тем ему было так хорошо валяться на подушках, прихлебывать темное тридцатилетнее вино и смотреть, как его маленькая, изящная, словно тоже выточенная из белого мрамора девочка-богиня кормит золотых рыбок, напевает что-то по-гречески, и прозрачный негромкий ее голосок проникает внутрь, струится под кожей, и губы Геннадия сами растягиваются в такой же нежной, ласковой, совершенно не свойственной ему улыбке.
– Кора…
Она стремительно обернулась, высыпала оставшиеся крошки в фонтан и мгновенно оказалась рядом с ним, на ложе.
– Ты проснулся!
– Уже давно. Любовался тобой.
– Правда? – Она прильнула к нему: грудью, ладонями, коленями, животом. – Хочешь меня?
– Всегда! – Геннадий нырнул лицом под ее круглый подбородок, прижался губами к светлому горлышку.
– Возьми меня, возьми! – постанывала она. – О Венера великолепная… еще… еще…
– Хватит! – сказал он, когда клепсидра[96]отмерила чуть больше часа. – Так много любви вредно для той, которая еще вчера была девственницей…
– Мне совсем не больно! – запротестовала Корнелия. – И крови почти не было! Видишь, видишь! – Она показала ему крохотное алое пятнышко на покрывале.
– Хватит! – строго повторил Черепанов. – Мне сегодня к третьему часу в Сенате надо быть. Так что я не могу все свое время отдавать одной-единственной сенаторской дочке, пусть даже моей жене. Учти на будущее.
– Жене?
– Или ты против?
– Нет, конечно. Только мой папа еще не назначил день свадьбы.
– Назначит! – уверенно заявил Черепанов. – Я его потороплю…
– Ну так же нельзя! – сладкая кошечка моментально превратилась в благородную львицу. – Это же свадьба! В нашем роду… Надо подготовиться… Платья сшить, гороскоп составить, день лучший выбрать… Прорицателей вопросить…
– Ладно, ладно, – махнул рукой Черепанов. – Все будет как надо, девочка. Как положено. И платья, и гости, и прорицатели. Только ты учти: время сейчас военное, а я – военачальник на службе императора. Да и отец твой – тоже. Так что рассусоливать нам некогда. А сейчас распорядись насчет завтрака, ладно?
– Угу!
Корнелия хлопнула в ладоши, крикнула: «Марция!» – и в атриум тут же впорхнула служанка. К смущению не ожидавшего вторжения Черепанова.
– Марция! Вели подать завтрак нам с домом Геннадием! – ничуть не напрягаясь тем, что она, обнаженная, – в объятиях обнаженного же мужчины, распоряжалась юная патрицианка. – Да побыстрее! Дом Геннадий торопится в Сенат!
Пятое июля девятьсот девяностого года от основания Рима. Третий год правления Максимина. Рим– Дом Геннадий! – К Черепанову, стоявшему неподалеку от сошедшего с «трибуны» Максимина-младшего, который только что зачитывал сенаторам письмо отца, направлялся бывший наместник Нижней Мезии Туллий Менофил.
– Дом Геннадий! – Рядом с Туллием двое. Один – жирный, нарумяненный, типичная сластолюбовая свинья, упакованная в сенаторскую тогу. Другой – посерьезнее. С первого взгляда видно: палец в рот не клади…
Вообще-то сопровождать Цезаря в Сенат должен был Аптус, но он скинул эту обязанность на Геннадия.
– У тебя лучше выйдет, – сказал он. – Тем более ты патрициев любишь (Гонорий ухмыльнулся), а у меня, как только их лживые рожи увижу, сразу рука к спате тянется. Так что я лучше картинки на форуме развешу и с простым народом поговорю.
Идею с картинками Максимину подсказал Коршунов (позднее, конечно, фракиец авторство присвоил себе), мол, читать не всякий умеет, а «плакат», на котором изображен побивающий врагов император, – всякому внятен.
В общем, пришлось Черепанову отдуваться и вместе с юным цезарем Максимином-младшим парировать въедливые реплики сенаторов. И удавалось это Геннадию, в общем, неплохо. Сказывались риторические упражнения. Да и латынь у него теперь была хоть куда. Не хуже, чем у Максиминова сынка, который получил самое наилучшее образование. Да и язык у парня подвешен отменно. Сын перенял у отца много хорошего: волевой, храбрый, умный. Плюс образование, которое сам фракиец получить, естественно, не мог, но позаботился, чтобы сына обучили как следует.
Когда выдавалась возможность, Черепанов охотно беседовал с парнем, которому после смерти матери было довольно одиноко. Нет, Максимина-младшего многие любили, и у девушек он имел стопроцентный успех (с его-то внешностью, манерами и положением), но за спиной младшего постоянно маячила тень старшего… превращая друзей этого юноши в подданных Цезаря. Впрочем, к Максимину-младшему даже здесь, в Сенате, были куда более расположены, чем к его отцу. Черепанов слыхал, что прежний император Александр даже подумывал, не выдать ли за него замуж свою сестру Теоклию, но его мать воспротивилась. А зря! Согласись она, может, были бы оба живы. Сейчас Максимин-младший стоял в окружении сенаторов. А рядом бдили двое приставленных Черепановым телохранителя: на случай, если кому из благородных римлян захочется сыграть в «мартовские иды два[97]». От презрительного высокомерия благородных в …надцатом поколении юный Цезарь защищался еще большим высокомерием. Когда надо, парень умел напустить на себя такой надменно-презрительный вид, что даже самых спесивых краснополосников пронимало.
