Выгораживает. Хоть и обиделась.
Я пересел на постель Катерины. Она раздражённо отвернулась к стене.
— Ишь ты! Оне-с смотреть не изволят-с!
Сдёрнул с неё одеяло. Так, штанов нет. Широкий подол рубахи свободно задирается, содержимое осматривается и оценивается. Собственно говоря, кроме рывком сдвинутых коленей, можно оценить только полноту и качество наложенных Агафьей повязок. Отделали девчушку… не точечно.
Пытаюсь повернуть её лицо за подбородок к себе, она упирается, перехватывает мою руку. А я — её. Её рукой провожу под завязанным на голове, поверх повязок, чистеньким платочком. Веду её пальцем по её шее, заправляю её палец за ошейник. Полоска металла. Напоминание о «её месте».
— Курва здесь ты. Это ты вздумала дыркой своей серебра нащёлкать. Это ты — сучка безмозглая. Ошейник чувствуешь? Теперь быдло — ты. Теперь у тебя — ни стыда, ни совести. Только — послушание. Скотинка двуногая. И мявкать тебе, без хозяйского соизволения — заборонено. Кошка драная.
Опускаю руку от горла на грудь, на левый сосок. Чуть прижимаю в ладони. Чуть-чуть: по битому… — осторожнее. Она инстинктивно дёргается, хватает меня за руку, пытается убрать… Слабенькая совсем.
— Что, Катерина Ивановна, не привыкла, что бы тебя за сиськи дёргали? Привыкай. То ты была дитятко любимое, обласканное, первая на весь город девица-красавица, все на тебя — радовались да умилялись. А стала холопка, роба. В чужом хлеву — тёлка безрогая. Такая, стало быть, воля божья. За грехи твои — господне наказание.
Какие у неё «грехи» — не знаю. Может, съела что-нибудь не то? Или — не тогда?
Чуть приподымаю ладонь, изображая пальцами руки на её груди выпущенные когти.
— Ныне ты вся — в воле моей, во власти моей, в руке моей. Пожелаю — и порву красу твою в ошмётки, захочу — и сердце твоё живое выну.
Минимальная, со стороны практически невидимая, но телом ощущаемая, моторика моих пальцев — чуть сжать, чуть надавить. «Когти выпущенные».
— Понравится сердечко твоё девическое — на ладони покатаю да сырым съем. Нет — с лучком покрошу меленько. Или — волку своему скормлю.
Под рукой молотится. Мелко частит обсуждаемая анатомическая деталь слушательницы.
— Ты жива — покуда мне терпится. Ты цела — покуда мне нравится. Мне понравиться — тебе жизни смысл. Об этом мечтай истово. Мне что любо — и ты возлюби. Возлюби искренне, всей душой своей, всем телом. Неприязнь какую, неискренность — затопчи-выкорчуй. Мне притворства твоего — не надобно. Угляжу — прогоню-выгоню. Вышибу из души своей, из внимания. Вот тогда худо будет, Катенька. Вот тогда беда придёт, тоска смертная.
Почему — «придёт»? Судя по безостановочно текущим из-под закрытых век слезам — уже. Страх, унижение, боль, слабость… И полная безысходность. Рушащаяся система представлений о себе и о мире, ценностей и мотивов, границ допустимого и желаемого… Щебень разрушенной души.
— Однако ж — господь милостив. Захлопывая одни двери, он отворяет новые. Погружая в пучины несчастия, бросает он и канат спасительный.
Оборачиваюсь к сидящей в стороне Агафье, маню её пальцем. Она так и не успела одеться. Наклоняю её над лицом Катерины, так, чтобы той было видно. Как я беру в другую ладонь левую грудь бывшей её служанки.
— Смотри: была ты боярышней и госпожой, а она — нянькой да рабыней. Во всякий день, с самого рождения твоего при тебе. Ты и не замечала. Как сапог ношенный, как рубаху на каждый день. Как небо ясное, как солнце красное — есть и ладно. А ныне позолота да мишура порушились, обычаи прежние по-осыпались. И остались вы обе голенькие. И телами, и душами — как сами есть. Лишь ошейники, да и те — одинаковы. И сердца ваши — в моих руках сходно стукают.
Я синхронно, осторожно, но чувствительно, сжал обе ладони. Тёмные, залитые слезами, глаза Катерины распахиваются. Подержав пару мгновений взгляд на мне, перемещаются на склонённое над ней лицо Агафьи. Та, хоть и встревожена, но улыбается успокаивающе.
Факеншит! Хочу это бабу! Не, ну точно — влюблюсь! Это очень хорошо, что у нас с Агафьей — отношения не враждебные. Такую психику — фиг прошибёшь. Заставить можно — управлять нет. Важный элемент обеспечения её стабильности — забота о ближнем. Свои проблемы кажутся мелкими, когда есть о ком переживать. Вариант «материнская любовь»? Как бы это… чувство на себя переключить? Завидно? Ванька-кукушонок… Уймись, сперва одну доделай.
— Бросил господь душу твою, Катерина, в дебри тёмные, незнаемые, полные зверей рыкающих. Но и дал тебе проводника-защитника. Защитницу. Сестру свою единокровную, во всю жизнь твою — воспитательницу и научительницу. Душу родную, близкую, об тебе заботливую. И вот, силой моей, руками моими — соединены сердца ваши. Вот, бьются они, аки птицы небесные, перстами моими схваченные. Так соединись же сёстры! Соприкоснитесь душами родненькими! И возрадуйтесь!
Моя… пальпация давно уже утратила сексуальный подтекст. Это, скорее, метроном, ритмически воздействующий на рецепторы, синапсы и… и прочие мозги. Теперь моя команда, обращённая к слуху, поддержанная лёгким подтягиванием выступающих выпуклостей навстречу друг другу — тактильной командой к их телам, сработала едва ли не гипнотически. Женщины потянулись друг к другу, обнялись и… и разрыдались. Мне осталось лишь осторожненько убрать руки, оказавшиеся посреди их плотных объятий. Накинуть на голую спину Агафьи одеяло — замёрзнет же! И, ласково улыбнувшись, в их радостные и заплаканные лица — удалиться.
Интересно получается — нужно изнасиловать, избить, испугать, унизить… человека, чтобы он стал замечать. Замечать хоть бы даже самого близкого, единственного, родного. Только окунувшись в дерьмо по маковку — мы открываем глаза души и начинаем видеть бриллианты человеческих сущностей. Забавно…
Утро, подъём, лодка. Женщины, с невыспавшимися, заплаканными, но просветлёнными лицами, усаживаются на последнюю скамейку. Мужики, тоже не выспавшиеся, ещё хмурые и злые, рассаживаются по остальным. Вёсла на воду, раз-и…
Ближе к вечеру — озеро.
— Волок? Какой волок? Не, волок не работает.
Работает Касплянский погост. Даёт ещё сто гривен в княжескую казну ежегодно. Но не с волоковщиков, а с возчиков.
— Тута до города — двадцать вёрст. Три ногаты — телега. Домчим с ветерком. А то смотри — постой дороже станет.
Пейте, пейте мою кровь, кровососы транспортные! Но не все: дед-кормщик, получив расчёт за поход, требует ещё компенсацию за лодку:
— А куды я яё?! Мы сговаривались от Смоленска до Смоленска, а тута, в озере, куды яё?! Ты ж сюды завёл — ты и плати!
Бурный наезд с размахиванием руками и привлечением внимания погостных властей вдруг стихает: сыскался наниматель. Какой-то купец интересуется сходить на Двину.
