– Я-ста завсегда все исполнял со всем моим прилежанием, – угодливо склонился дьяк.
– Ну то-то, – успокоенно кивнул царь, но не унялся. – А помимо того, ентому, как бишь его, Зомме второе годовое жалую.
– И это сполним. – Последовал очередной поклон.
– Да не забудь про…
Борис Федорович не угомонился, пока не пожаловал всех и список не сократился до двух человек – меня и дядьки царевича Ивана Чемоданова.
О моей персоне речь зашла раньше.
– Коль третий воевода столь щедро пожалован, мыслю, что второму вдвое супротив него надобно выплатить. Ты сам как мыслишь? – Он испытующе покосился на меня.
Я неопределенно пожал плечами.
– Лучше одари моих ратников своим обедом, за который пригласи самых достойных, чтоб они этот день запомнили, – посоветовал я.
– То само собой, – важно кивнул Годунов и распорядился: – Трапезничать со всеми буду, потому готовьте столы и прочее. – И сразу еще трое из свиты улетели в сторону нашей поварской. – Но то сызнова для прочих. А тебе самому?
– Самый знатный подарок – это чтобы царевич следующий месяц пробыл со мной, – выдал я.
– И только-то? – удивился Борис Федорович. – Быть по сему.
Я не поверил своим ушам. Неужто и впрямь оставляет?! Да еще так легко, без особых уговоров. Быть такого не может.
Федор, сияющий как начищенный медный таз, метнулся целовать отцу руки. Годунов покосился на расплывшуюся от еле сдерживаемого ликования физиономию сына, со счастливой улыбкой от уха до уха, но особой ответной радости почему-то не проявил. Скорее уж, мне показалось, наоборот – лицо его на еле уловимое мгновение даже помрачнело. Хотя я, конечно, могу ошибаться – с чего вдруг.
– Это будем считать придачей, – улыбнулся он мне, ласково ероша вихрастый затылок Федора. – Вот токмо к чему, а?
– Куда уж дороже. – Я поднял вверх правую руку с золотым перстнем, в середине которого уютно устроился крупный рубин с вырезанной на нем геммой – двуглавым орлом.
Перстень этот я получил сразу, еще на учебном поле боя, вместе с троекратным лобзанием в щеки. Второй из перстней – тоже золотой, но с сапфиром – достался Христиеру Зомме.
– Зрите, яко высоко иноземец мои дары ценит, – вновь повернулся Годунов к изрядно поредевшей – поручений было роздано много, и все надлежало срочно выполнить – свите. – Так высоко, что боле ни в чем не нуждается.
– Лучше заслуживать, не получая, чем получать – не заслуживая, – добавил я.
– Вот-вот. Не то что некие, коим то землицы мало, то сельцо соседнее жаждется прирезать, то лужки заполучить.
– Каждый стоит столько, сколько стоит то, о чем он хлопочет, – заметил я. – Мне всегда казалось, что я стою куда дороже сельца и лужков.
Свита молчала. Взгляды, кидаемые исподлобья некоторыми ее представителями, мне почему-то не показались дружелюбными, хотя я вроде бы у них ничего не отнял и на их села и новые лужки не претендовал.
– Не по нраву им твое бескорыстие, – пояснил Годунов, беря меня под руку и отводя в сторонку. – Опаска берет, что вдругорядь, егда сызнова просить станут, я опять про тебя напомню, да ничего и не дам. Но я не о том. Покамест о праздничных столах хлопочут, ты укажи мне того стервеца, кой в личине моего сына хаживал.
– А зачем, государь? Он это по моей команде делал, с меня и спрос, – вступился я за парня.
– Да не боись, – усмехнулся Борис Федорович. – Для него же лучшее, покамест я добрый. Кто он таков, я и в Москве узнать могу, но мне тута на него полюбоваться хотца.
«А ведь и впрямь узнает, – мелькнула мысль. – Коли стукач донес про подставу, то кто именно играл роль Федора, он точно знает, а даже если и неточно, то выведать это не столь сложно. Годунов же сейчас и впрямь добрый, так что лучше рискнуть».
– Но ты и впрямь, государь, его не накажешь? – на всякий пожарный уточнил я.
– Даже награжу, – твердо пообещал Борис Федорович. – Вот Ваньке Чемоданову от меня достанется на орехи. Не признать в каком-то холопе моего сына! Куда токмо глаза его глядели? Никак вовсе на старости лет ослеп.
– Ради такого светлого дня, может, помилуешь? – высказал я осторожное пожелание.
Почему-то мне вдруг стало жаль старого зануду. По всему видать – предан он царевичу не за страх, а за совесть и готов голову на плаху положить, лишь бы с его питомцем ничего не случилось. Глуп, конечно, что есть, то есть. Но, с другой стороны, не такая у него должность, чтобы отсутствие мозгов принесло вред. К тому же неизвестно, кого он приставит взамен. Как бы хуже не вышло.
– Сказал же, слеп он стал, а слепцу убогому подле царевича делать нечего, – раздраженно заметил Годунов.
– Слеп… – протянул я задумчиво. – А давай так, государь. Ты-то зрячий, вот и попробуй отличить царевича от моего человечка.
Борис Федорович посмотрел на меня, как на идиота. Речь его в полной мере соответствовала взгляду.
– Ты в своем уме, княж-фрязин? – ласково переспросил он. – Али ты мыслишь, будто я впрямь свово Феденьку могу не признать? Да я его из тысяч и тысяч…
– Вот когда признаешь, тогда и посмеешься надо мной, – невозмутимо прервал я его. – Только с одним непременным условием: глядеть на него ты будешь точно в тех же условиях, что и Чемоданов. – И сразу пояснил: – Мы ведь старались, чтобы он при свете дня ему на глаза не показывался. Да и лик свой он ему тоже не выказывал. Когда дядька царевича появлялся в дверях, мой Емеля всегда успевал спиной повернуться, да так со спины ему и отвечал, а потом сразу обратно отправлял, мол, недосуг ему.
– Да по мне, хошь в полумраке, хошь со спины. Я его всяко признаю! – не на шутку разгорячился Годунов.
– Тогда дозволь, царь-батюшка, я их предупрежу, чтоб в одинаковых одеждах были, да в схожих комнатах нас с тобой ожидали. Я за Чемоданова буду, а ты просто знай себе смотри на его спину да опознавай.
Борис Федорович призадумался.
– Но чтоб и голос подал хошь на чуток, – потребовал он.
Опаньки! А ведь минуту назад клялся и божился, что ему для опознания и мизинца хватит. Ну что ж… Ладно, выручай, Емеля, старого слугу. Да и себя заодно покажи. Конечно, с голосом ему потяжелее придется, хотя если призадуматься, то и его можно обернуть себе на пользу… А мизансцена у нас будет такая… Или нет, лучше…
«Ага, так и сделаем», – вдруг осенило меня, и я еле сдержал улыбку, рвущуюся наружу. Мой кожевенник, конечно, не дядя Костя с его юродивым Мавродием, но тоже не лыком шит и, если не перепугается – все-таки выйдет на сцену в присутствии самого царя, мы еще поглядим, как там с опознанием.
– Будет тебе голос, государь, – твердо пообещал я. – Оба его подадут, когда отвечать мне станут…
И они его подали.
В первой светелке в ответ на мою просьбу спуститься да потрапезничать, ибо время давно прошло, паренек в нарядной ферязи, стоящий у стола к нам спиной и сосредоточенно разглядывающий карту, небрежно отмахнулся и негромко произнес:
