— Замужем?
— Не. Воевода говорил: выбирай любого, приданое дам. А я как гляну… Да ну их… Ещё и мужнину ласку да таску терпеть… Не, я у воеводы во дворце живу. Тама дел…! В гору глянуть неколи! И — весело.
И Агафья начала вспоминать разные смешные истории со слугами да с приезжими. Описывать разные диковины воеводского жилища, которое она упорно называла дворцом. Инокиня, сперва жадно глядевшая в лицо рассказчице, вдруг спросила негромко:
— А сам-то… как?
— Сам-то?! Да будто вода в стремнине. Цельный день дела крутит, ночью девок переворачивает. Он, слышь-ка, такой забавник, у него в иные-то ночи…
Заметив тень на лице слушательницы, вдруг резко остановилась и продолжила уже сдержаннее:
— Кажный день ещё до свету вскакивает. Да и то сказать — то вороги лезут, то свои с ума сходят. То купцы приезжие, то мастеровые люди, то воинские. Лодейку он такую хитрую построил…
— Меня-то… хоть вспоминал?
Взгляд Авдотьи на мгновение стал острым. Потом лицо её приняло загадочно-весёлый вид, и она чуть наклонившись к собеседнице, произнесла:
— А я-то здесь с чего?
И отклонившись, важно покивала головой, глядя на взволновавшуюся Катерину.
— Сам послал. Велел прощения просить. Ну, что долго так… Что к себе не забирал. Только, и в правду сказать — спрятали тебя хорошо. Опять же — ход на Русь ему заказан был. А нынче, вроде как…
— Сам?! Сам посылал?! А сказал чего? Передать велел что?! Да говори ты, старая!
Агафья обиженно поджала губы. Потом снова захихикала.
— Во! Вот он так и говорил! Вот так вот и рассказывал! Как ты, стало быть… ха-ха-ха…
Успокоившись и утерев концом платка выступившие от смеха слёзы, она продолжила уже спокойнее:
— Слов всяких… он тебе сам скажет. Говорит — скоро свидитесь. А покуда у него просьбишка к тебе.
— У него?! К-ко мне?!
— Ага. Просит он тебя идти в Киев на княжий двор к Великого Князю семейству. И быть при них в близости. Присмотреть там, помочь чем. Ну, добрым словом, молитвой. Приглядеть там, по-прислуживать. Ты ж и инокиня Вышгородская, и боярышня. Чай, не девка деревенская. А он вскорости в Киеве сам будет. Но об том — ни словечка никому. Люди-то… сама знаешь…
По издревле заведённому обычаю монахи и монахини окружающих Киев монастырей во первопрестольные праздники приходили ко двору Великих Князей, благословляли князя и жителей городских, молились вместе с ними, дарили подарки. Князья богато отдаривались. Пожив на городских подворьях, иноки, с наступлением Великого поста, отправлялись по обителям. Так было и в этоРо Рождество. Но разошлись не все — приглянувшаяся Великой Княгине скромностью и богобоязненностью сестра Катерина из Вышгорода осталась во граде Владимировом до Пасхи.
Пару раз в неделю инокиня отправлялась в Ильинскую церковь в городе, где, отстояв молитву за здравие княжеского семейства, присаживалась поболтать с толстой весёлой горожанкой. Та, то и дело, давилась от смеха.
В последний день февраля той зимы я остановил свой отряд на ночёвку в деревушке в верстах в двадцати от Днепра к юго-востоку от Киева. Убийственный тысячевёрстный марш напрямки от Тулы к Киеву по заснеженной степи подходил к концу. Выйдя с тремя сотнями людей и тысячей лошадей, я потерял отставшими и заболевшими треть людского состава и две трети конского. Люди и лошади были совершенно измучены, и на привале засыпали сразу.
В таких ситуациях я предпочитаю сам проверять посты. На одном из них услышал перебранку. Перед постом стояли несколько неожиданные в деревне щегольские санки с доброй тройкой. Кучер пытался уже завернуть назад, а из саней доносился знакомый женский хохот пересыпаемый сочными выражениям:
— Штоб вам яйца ко льду приморозило! Вместе с языками! Ха-ха-ха…
Воображаемая картинка, и правда, получалась довольно забавная. К сожалению, форсированный марш напрочь отбил у моих людей чувство юмора: они уже тянули сабли. Пришлось вмешаться:
— Агафья? Ты зачем людей такими страстями пугаешь?
— А чего ты дурней себе в войско берёшь? Но я по делу. Катерина сказывала: Жиздор поутру на Белгород побежит. С семейством и с мордами клеймёнными.
— С чем?!
— С этими… клеймёными мордами. Ой! Спутала я! С клейнодами! Ха-ха-ха…
Через четверть часа десятники тычками заставляли воинов проснуться: парни засыпали прямо с сёдлами в руках. Ещё через три часа, броском преодолев последнюю часть пути до Днепра и обойдя город с юга, мы выскочили на Белгородскую дорогу.
Мы успели: небольшой обоз Великого Князя Мстислава Изяславича по прозвищу Жиздор (от жиздорить=вздорить, быть сварливым, ссориться), с самим князем, его семейством, казной и «клей-мордами», под охраной немногочисленной дружины из волынцев выкатился прямо на нас.
Бой был коротким. Мы сошлись с Мстиславом, я его зарезал. Остальные сдались.
По суждению моему — сиё есть самое великое моё деяние.
Ибо с той минуты серого холодного туманного утра первого дня весны 1169 года пошла новая Русь. Не только год начался — началась новая история.
Мстислав и так через два года умер бы. Но я дал время. На обустройство, на установление новых законов и правил, на два года… нет — не мира и покоя! Какой может быть покой в нашей земле! Два года без безысходной внутренней замятни. И использовал эту передышку сколь хватило ума и сил.
Вот смотри, девонька, как одно за другое цепляется: не было бы Катерины, от которой я про побег княжеский узнал, не было бы податливой Аннушки, которая мне подворье отдала, из-за чего мне в Вержавец пришлось идти, не было бы вздорной Ходыновны, которая меня на Аннушкину усадьбу навела — и Руси бы не было. Нет, какая-то была бы, но не эта, не наша. С другими законами, землями, людьми, славами да печалями…
А я что? Сказали — пошёл, увидел — ножиком ткнул. Да не гляди ты так, красавица! Я себе цену сам знаю. Не всяк — дойдёт, не всяк — ткнёт. Да просто услышать сказанное — не всем дано.
А с Катюхой-Катериной… Худым я пророком оказался. Не свиделись мы.
Пленение семейства княжеского вышло скандальным да громким. Киевляне и оставшиеся в городе волынцы повели сыск. Катерину взяли в застенок и замучили. На дыбе запытали, калёным железом сожгли.
