Ознакомительная версия.
— Спишь, Родионов? — Узнал он голос Александра Павловича Соломки, главного редактора, своего непосредственного начальника и пренеприятнейшего типа: высокого, сухого, как стручок, белёсого вплоть до ресниц и вдобавок ещё и обладателя глухого, сиплого тенора, который, чтобы расслышать, надо было неизменно напрягаться. Но как говорится, начальство не выбирают. Оно, как родина — или есть, или нет. Александр Павлович всегда говорил монотонно, как допотопный фонограф, без пауз и восклицаний, словно нарочно, прикрывая рот рукой. Понимай его, как хочешь. В общем, что-то у него было от синдрома Альцгеймера, повёрнутого ко всему прочему не на тот градус. Но тот, кто ошибался на этот счёт, через некоторое время понимал, что палец в рот Александру Павловичу не клади и не зевай на поворотах, ибо Александр Павлович был склонен к провокациям и мелким пакостям по службе, как то: сталкивание сотрудников лбами, тонкое издевательство над подчинёнными и доносительство начальству. В общем, полный букет Абхазии, соцветие Сухуми и фимиамы Гагры.
Феликс вспомнил, что, когда только начинал карьеру в газете, Александр Павлович Соломка всячески подстрекал его на то, чтобы он подсиживал Борьку Смирнова — начальника отдела новостей, который, кстати сказать, потом стал приятелем Феликса, и теперь они часто пили пиво и на Ильинке, и на Полянке, и на Тверской, и на Якиманке, и ещё бог знает где. Была в Александре Павловиче такая подленькая черта, за которую в приличном обществе морду бьют, и бьют сильно. Но, видно, в детстве и юности его мало учили во дворе: «Эй, шнурок, принеси мяч!» А ещё Феликс не любил в нём вечные нотации. Вот и сейчас Александр Павлович безмятежно, словно рассевшийся Шолохов на Гоголевском бульваре, продолжил:
— А между прочим, в мире происходят события государственного масштаба, и наш долг донести их до общественности, а то, понимаешь, всё на кризис списывают… а о работе не думают.
Он так и сказал почти помпезно: «События государственного масштаба». А на что он намекал — Феликс не знал и знать не хотел, это было личным делом Александра Павловича, его фантазиями, ибо фантазии главного чаще всего были необузданными и дикими, как всё в этой стране, пропахшей нафталином и серой. С недавнего прошлого Феликс вообще перестал обращать внимание на игру слов главного и уже не искал в них потаённого смысла. Не было там никакого смысла — одно фанфаронство и звенящая пустота. Витал Александр Павлович Соломка в облаках, а не твёрдо по-репортёрски ходил по земле, хотя и не пересекал черту, за которой начинается откровенное сумасшествие, но всё шло к этому. Его монотонные сентенции Феликс выслушивал по двадцать раз в день, и они у него уже в зубах завязли, потому что Александр Павлович Соломка хотя кровью и потом и выбился из первой волны посткризисных журналистов, но так и не научился красиво жить и радоваться жизни и свободе. Как известно, мировой кризис имеет особенность возвращаться и проделывал это не единожды. Последнее десятилетие — особенно часто и особенно почему-то в России. Так что все пребывали в состоянии перманентного ожидания развала карточного домика. Женщины Александра Павловича не интересовали, по барам теперь свободно не находишься, а на что-то большее он просто не был способен. Страсти не хватало. И вообще внутри у Александра Павловича Соломки залита холодная оконная замазка, а не человеческие чувства. Пропустить своё время — это тоже надо уметь. Но зато в редакции он ощущал себя на коне, этот Александр Павлович — нытик, безбожник и импотент. Про себя Феликс называл его Рыбой. Впрочем, если бы не «новая свобода» после трофимовского феодализма и заржавевшего поколения, то сгинул бы Александр Павлович в пучине времени, как до него сгинули многие. А «новая свобода» на то она и «новая», чтобы дать ему шанс, и он им великолепно воспользовался. Рулил теперь «Единогласием», как ему заблагорассудится, тем более на зарубежные деньги, и в ус не дул. Разумеется, он много не хапал, но кое-что, несомненно, прилипало к его потным лапкам. Впрочем, меня это мало касается, думал Феликс, каждому своё, но до поры до времени, разумеется.
— Я вас слушаю, Александр Павлович, — ледяным тоном произнёс он, чтобы только перевести разговор в деловое русло.
Мало того, что разбудил меня среди ночи, подумал Феликс с раздражением, так ещё отчитывает без повода, как мальчишку. Единственное, чего мне хочется в эту ночь — так это забраться в холодильник, где стоит бутылка «Невского», припасённая на утро. Вчера мы с Лёхой в ресторане «Над Москвой-рекой» перебрали: джина, водки и шампанского, но зато было весело. И девушки тоже были весёлые, только я не знаю, какие и куда они потом делись, с трудом припоминал Феликс. Просто в какой-то момент они пропали, и всё, а может, я отключился? Нехорошо отключаться в твоём возрасте, думал он, нехорошо. Надо контролировать себя. Год пить не буду, дал он себе слово, нет, два года. Да, два года, твёрдо решил он, этого вполне достаточно.
— Вот я и хочу тебе сообщить, что наш долг… — завёл старую пластинку главный.
— Александр Павлович, о долге вы уже сообщали, — перебил его Феликс. — Говорите, куда ехать и что делать, — сдался он, хотя имел полное моральное право отказаться под любым благовидным предлогом, ибо было раннее утро воскресенья и жизнь катилась совершенно в другую сторону.
— Ну да… разумеется… куда бы вы без меня делись… — все тем же бесстрастным голосом посетовал Александр Павлович. — В общем, так, записывай: в Минеральных Водах тебя ждёт машина, стоит в стойле нашего филиала, заправленная под завязку.
— Зачем мне машина?.. — удивился Феликс, ещё плохо соображая, что главный просто так не звонит с полночи.
— Ты что, телевизор не смотришь?
— Сейчас ночь, — мрачно напомнил Феликс и красноречия ради шмыгнул носом.
— Не ночь, а пять часов утра, — менторским тоном уточнил Александр Павлович.
— Знаю, — ответил Феликс, садясь в постели и потягиваясь до звона в мышцах. — На часы гляжу.
— Если бы ты посмотрел новости, то не задавал бы дурацких вопросов. На Кавказе назревает заварушка. Моджахеды жаждут освободить Россию.
— Когда? — наконец сообразил Феликс.
Освободить, это хорошо, подумал он. Это прекрасно! Полная абсолютная свобода! Будет, о чём написать.
— Через три дня, в ночь на двадцать пятое.
Ого, какая точность, удивился Феликс и деликатно напомнил, чтобы начальство не расслаблялось:
— Это не телефонный разговор.
— Не волнуйся, теперь никого ничего не волнует.
Феликс понял, что Александр Павлович намекает на полную лояльность сил безопасности, которую перетрясли десятый раз, как мешок с отрубями. Выкинули оттуда всех паршивцев и поставили кого нужно. Даже если нас подслушивают, то это никого не волнует, понял Феликс. Продолжается большая игра. Кому надо, знают, что армию сливают любой ценой — этот дряхлеющий оплот трофимовщины. Зачем нам армия, если мы делаем ставку на Америку? Пусть ЦРУ старается и Шестой флот США. Однако даже самый последний журналист понимает, что в открытую нельзя — народ не поймёт, получится «болотная» наоборот, не дай бог, конечно. Нельзя взять и развалить армию вне логики, а только с умом. К народу надо прислушиваться — это азы политологии. Всего-то требуется отрубить последнюю голову, как Лернейской гидре. Вот и надо сделать так, чтобы армия оплошала по всем статьям, тогда и наступит абсолютная «новая свобода», тогда я получу место начальника «военного отдела» и буду гонять по всему свету, с тихим восхищением думал Феликс, ох, и жизнь начнётся, предался он мечтам: девочки, вечеринки, большие люди, но пока придётся вкалывать до седьмого пота на родной ниве. Место начальника «военного отдела» ему было обещано давным-давно, практически как только он попал в газету, он считал его своим и сросся с ним позвоночником. Ясно, что решение принимается не местным руководством, а за океаном. «Везде должны быть наши люди», — говорил мистер Билл Чишолм, куратор и наставник Феликса. Умнее человека Феликс не встречал. Мистер Билл Чишолм умел так всё разложить по полочкам, что жизнь представлялась ясной и простой до умопомрачения. Легко было работать с мистером Биллом Чишолмом, так легко, что Феликс испытывал к нему сыновние чувства. К родному отцу не испытывал таких чувств, разве что только в глубоком детстве, а здесь словно прорвало. И выпить мог мистер Билл Чишолм, и поболтать на разные темы, и даже мягко наставить на путь истинный, весьма в скромных рамках, разумеется, не говоря уже, что вводил Феликса в самые различные журналистские круги Нью-Йорка и Вашингтона. Очень умный мужик, думал Феликс с благодарностью, очень даже умный, за исключением одного недостатка. Феликс один раз видел, как мистер Билл Чишолм своими руками, поросшими короткими рыжими волосами, едва не задушил человека, задавшего ему нелицеприятный вопрос. Так вот, в тот момент у мистера Билла Чишолма были ужасные, даже не просто ужасные, а смертельно ужасные глаза — буравящие, яростные и неукротимые, как у одержимого. Если бы не Феликс, мистер Билл Чишолм убил бы того несчастного репортёра. С тех пор Феликс в глубине души побаивался мистера Билла Чишолма. Пытался он забыть его глаза, но не мог, то было выше его и засело, как заноза, в подкорке, пытался он выдернуть ту занозу, да не мог. Не по силам ему было, и ему часто казалось, что волосатые руки мистера Билла Чишолма смыкаются на его шее. Крайне неприятное ощущение.
Ознакомительная версия.
