К обиталищу колдуньи — вырубленному в скале гроту — вела узкая тропка среди деревьев и густого кустарника. Шишкин шел первым.
— Кобра! — пискнул он вдруг, и не успел Новик глазом моргнуть, как Шишкин уже висел, держась за сук, и его поджатые ноги были на уровне головы Ивана.
Перед ним стояла в боевой стойке огромная королевская кобра. Она покачивалась из стороны в сторону и шипела, но не угрожающе, а скорее хозяйски-царственно. Не отрывая взгляда от ее круглых глаз, Новик плавно вытаскивал шашку из ножен.
— Ива-ан Васи-ильевич, — тоненько скулил вверху Шишкин.
Но Иван не слышал, он уже заносил саблю для удара.
— Не надо! — визгливо крикнул Шишкин в тот момент, когда сабля описывала мгновенный полукруг...
Кобры не было. Иван удивленно смотрел по сторонам и нигде ее не обнаруживал. Он в ярости кинул шашку в ножны, выхватил из-за голенища сапога нагайку и хлестанул по круглой заднице Шишкина.
— Ай! — закричал Шишкин и свалился на землю.
— Не говори под руку! Не говори! — Иван успел хлестануть Шишкина еще пару раз, пока тот не вскочил и не скрылся за изгибом тропки.
— Говорят, ей триста лет, — с выражением ужаса на лице прошептал Шишкин.
В темном и мрачном жилище с вырубленными из камня фигурами богов со звериными телами и человеческими головами и наоборот сидела у горящего очага женщина в темно-вишневом платье и венке из лотосов. Лицо ее закрывала густая черная кисея.
— Это одежда смерти, — шепнул Шишкин. Сложив ладони, он коснулся ими своего лба, груди и каменного пола и громко приветствовал: — Намасте!
Колдунья повела головой, нюхая воздух, и что-то ответила.
— Узнала! — обрадованно шепнул Шишкин и торопливо заговорил на хинди.
С настороженным недоверием Новик смотрел по сторонам.
— Она просит дать ей какую-нибудь вещь больного, — прошептал Шишкин.
Иван вытащил из-за пазухи буденовку Лапиньша. Держа ее перед собой, Шишкин побежал на цыпочках к колдунье.
Она щупала буденовку, мяла, нюхала и наконец сказала что-то. Шишкин удивленно переспросил. Она повторила.
— Она говорит, что может его вылечить, но лучше ему умереть своей смертью, потому что, если она его и вылечит, его все равно убьют на третий день.
— Кто? — удивился Новик.
— Его убьют айсуры. Это... злые духи. У него потом будут неприятности с перевоплощением.
Иван усмехнулся.
— Ты скажи ей — пусть лечит, а своего комкора мы защитим. Тем более от духов.
Колдунья опустила голову, и Шишкин на цыпочках же вернулся.
— Деньги давайте, — зашептал он.
Иван вытащил из кармана галифе горсть царских золотых червонцев, отдал Шишкину.
— Эх, червончики, с вами бы сейчас в первопрестольную, — успел прошептать Шишкин, прежде чем вновь побежать к колдунье.
Что-то заставило Ивана оглянуться. Кобра, та самая, стояла за его спиной, готовясь к прыжку. Иван выхватил шашку. Змея мгновенно упала и шмыгнула куда-то, пропав в темноте. Выставив перед собой оружие, Новик озирался по сторонам, отовсюду ожидая атаки.
А змея поднялась по руке колдуньи и обвила ее шею. Шишкин побелел от страха, стоя рядом, но от того же страха не мог сдвинуться с места.
Колдунья что-то сказала.
— Кангалимм спрашивает, кто хотел убить ее маму, — блеющим голоском перевел Шишкин.
— Скажи ей, знаешь, где я ее маму видел? — зло ответил Иван.
Шишкин посмотрел на Ивана в ужасе.
Колдунья стала вдруг подниматься и пошла к Новику — прямо через пламя очага. Это была высокая статная женщина. Змея тут же заняла ее место, свернулась клубком на атласной подушке.
Колдунья подошла к Ивану близко, подняла свою черную, с длинными пальцами руку и стала расстегивать гимнастерку на его груди.
— Стойте, не шевелитесь! — умоляюще прошептал Шишкин, который оказался уже рядом.
— Щекотно, — пожаловался Новик, с трудом сдерживаясь, чтобы не расхохотаться.
Колдунья нащупала три крупные родинки на груди Ивана и вдруг сложила перед ним ладони и поклонилась.
Шишкин торопливо переводил.
— Она говорит, что знала вас в ее прежней жизни... Это я вам потом объясню, Иван Васильевич... Э-э... между прочим, она называет вас маха саиб — великий господин... Значит, в той жизни вы были полководцем у одного царя, а она у него была наложницей... И вы, Иван Васильевич, ее полюбили, а она вас... Э-э... А царь вас обоих за это заживо замуровал в стену. Черт побери, прямо опера “Аида”...
Не капли, но потоки дождя изливались на джунгли с низкого беспросветного неба. Лошади вошли в лагерь понуро и устало, и так же понуро и устало сидели на них возвращавшиеся из разведки красноармейцы. Мокрый до нитки Иван сполз с лошади, вошел для доклада в палатку Лапиньша, скоро вышел и побрел к себе.
Сочувственно улыбаясь и покачивая головой, наблюдала за ним Наталья из большой женской палатки. Что-то взорвалось на небе громом, как всегда, неожиданно, Наталья вздрогнула и чуть не перекрестилась.
Покашливая, Иван прошел совсем рядом с открытым пологом палатки и не заметил ее, а Наталья увидела, как бьет его дрожь, и услышала, как стучат его зубы.
Наталья оглянулась. Все женщины спали. Она накрылась шинелью с головой и побежала к маленькой выцветшей Ивановой палатке.
Он уже спал, но скорее это был не сон, а забытье. Он скрючился на брезенте под шинелкой, и его по-прежнему била дрожь.
— Иванушка, — нежно прошептала Наталья, осторожно прилегла рядом и обняла его.
Иван блаженно улыбнулся в своем бреду, но тут же почувствовал, что это явь, и глаза его резко открылись.
— Наталь Пална! — пробасил Новик потрясенно и простуженно.
— Грейся об меня и спи, — улыбаясь, попросила Наталья.
Иван блаженно застонал.
Дождь прекратился к вечеру, и стало так тихо, что было слышно, как дышит благодарная парящая земля. Красноармейцы выбирались из палаток, потягиваясь, блаженствуя и не разговаривая, чтобы не нарушать эту благословенную тишину.
Теперь Наталью колотило, но уже иной, горячей дрожью. Она извивалась под Иваном, задыхаясь и умоляюще на него глядя, и шептала прерывисто:
— Я не смогу... Я закричу...
— А где Новик-то? — негромко спросил кто-то на другом конце лагеря, но здесь было слышно.
— Дрыхнет, — ответили там же.
— Ва-анечка... Закричу... — шептала Наталья.
Иван любил неожиданно строго и сосредоточенно.
— Кусай руку, — шепнул он. — Не эту, правую...
— Откушу... — предупредила Наталья, и в глазах ее были одновременно счастье и ужас.
— Хрен с ней, — без жалости сказал Иван.
Была ночь, на небе высыпали бесчисленные и огромные индийские звезды, и джунгли окрест наполнились звуками ночной звериной жизни.
Иван с Натальей отдыхали. Она лежала у него на плече и рассказывала женским счастливым шепотом:
— И мужа мне батюшка нашел из наших же, дьячка. Ой мамушки, противный! Щипался!
Иван удивленно покосился.
— Зачем?
— Не знаю. От злости, наверно... Спасибо Григорь Наумычу: когда мимо нашего села красные проходили, пожалел меня, в заместители взял, никому не сказал, что церковного сословия. Так бы и сидела сейчас там... В Индии б не побывала... Тебя б не встретила... Ванечка...
Наталье стало страшно от этой мысли, и она обхватила Ивана, обняла его так, что косточки захрустели. Глаза ее наполнились слезами прошлого страдания и нынешнего счастья. На глазах Ивана тоже выступили слезы, но совсем иного рода, он боролся, не пускал наружу смех, который прямо-таки разбирал его.
— Ты чего, Вань?.. — Наталья забыла о своих слезах, заулыбалась. — Ну чего? — не терпелось ей узнать.
Сдерживаясь из последних сил, Иван сцепил зубы.
— Ну Вань, ну чего? — пытала Наталья.
— Да я все никак не понимал, про чего эта поговорка, — сдавленно объяснил Иван.
— Которая, Вань, которая? — торопила Наталья, ее тоже разбирал внутренний неудержимый смех.
— Кому поп, кому попадья, а кому... по-по-ва дочка, — пропел Иван, и они обнялись, уткнулись друг в дружку, заглушая хохот.
В разных местах спящего лагеря прохаживались часовые, а у палатки Лапиньша стояли двое. Из палатки доносился богатырский храп.
— Эх и дает Казис Янович! — одобрительно улыбнулся один. — А раньше, бывало, стоишь и слушаешь — жив еще или уже помер.
— В здоровом теле — здоровый дух, — объяснил другой, и они разом посмотрели вверх.
В густом ночном воздухе зашелестело что-то, и большая птица, похожая на самого крупного из голубей, витютня, села на вершинку шатровой палатки комкора. Она внимательно посмотрела на часовых и вдруг сказала отчетливо, почти человеческим голосом: “Кук-кук”.
— Птица Гукук! — прошептал один из часовых.
Другой вскинул винтовку, но птица вдруг открыла клюв и исторгла из себя пламя. Небольшое, правда, и как бы не пламя, а голубой округлый свет. После чего снялась и улетела, шурша крыльями о воздух.
