Среди всего этого хаоса только броневой отряд рыцарей шел мерно и не спеша.
Посверкивая железными латами, подняв копья с ромбическими наконечниками, прижав к груди деревянные щиты, обшитые металлическими пластинами, почти не сгибая ног, затянутых кожаными наколенниками, броневой отряд двигался по горячему песку, закованный в железо, как невиданный ужасный змей в железной чешуе, и в каждом шаге рыцарей угадывалось нечто зловещее и неостановимое.
Ярко трепыхались на ветру цветные ленты, привязанные к копьям конных рыцарей, спешащих к месту схватки. Эти ленты должны были своей пестрой пляской, своим беспрерывным движением пугать лошадей противника и отвлекать внимание конников. Никем не связанные, никем не руководимые, не имеющие никаких общих командиров, увлекаемые лишь ужасным возбуждением, как электрический удар пронизавшим вдруг весь лагерь, со всех сторон спешили к стенам крепости конные и пешие отряды и просто отдельные воины. Их порыв был столь неистов, что серкамон воскликнул:
– Счастливый день. Уверен, Акра падет. Уверен, благородный барон Теодульф уже сегодня захватит какой-нибудь богатый дворец. Может, он даже захватит дворец самого Маштуба, начальника Акры, или дворец какого-нибудь богатого эмира. Что ты думаешь об этом, брат Серджо?
Монах перекрестился:
– Я думаю совсем не так.
– А как ты думаешь?
– Я думаю, что уже сегодня этот богохульник потеряет жизнь.
– Уж лучше потерять жизнь на поле боя, чем годами живьем гнить в грязных палатках, – покачал головой серкамон, застегивая пояс. – Господь внимателен к своим воинам. – И встал. – Прости, монах, я спешу помочь благородному барону.
– Этот богохульник будет наказан. Он зашел слишком далеко.
– Не говорите такое при его людях. К тому же грехи благородного барона будут сняты его подвигом.
– И так может быть, – заметил монах, внимательно следя за сборами серкамона. – Но твой друг богохульник барон давно не видит истинной цели. У него ослеплены глаза. А когда Господь желает кого-то наказать, он прежде всего лишает несчастных зрения.
Серкамон вопросительно взглянул на монаха, но тот, перекрестившись, ловко прыгнул в седло.
– Не ходи в город, серкамон, – сказал монах, не оборачиваясь. – Ты умеешь петь. Ты призван петь. Тебя слушают. Не надо тебе терять голову там, где все расчислено и разнесено по своим местам…»
«…втолкнули в большой шатер на холме.
Одна сторона шатра была полностью открыта, может быть, для того, чтобы пленные могли еще раз, может, в последний, с вершины холма, поднимающегося над Акрой, увидеть лагерь святых пилигримов. Обгоревший вереск еще дымился, осадные башни у стен крепости сгорели до основания, и небо до сих пор казалось застланным обрывками каких-то нелепо мрачных, каким-то особенным изощренным образом разодранных туч. Небо казалось низким и закопченным, и это впечатление еще больше усиливалось тем, что перед далекими многочисленными, разбросанными по всей долине палатками пилигримов, чуть в стороне от того места, где алел шатер больного короля Ричарда, пылал огромный костер.
Ни звука не доносилось с такого большого расстояния.
Но ясно были видны фигурки людей, густо окружившие высокий костер.
Серкамон огляделся. Пленных было пять человек. Сеньор Абелин, весь израненный и до того обессиленный, что его держали под руки два неизвестных серкамону француза, а нижняя губа от усталости и боли у сеньора Абелина отвисла. Большой нос покрылся капельками пота, испарина выступила на бледном высоком лбу, отмеченном рубцом от металлического шлема. Плащ сеньора Абелина был окровавлен и в двух местах порван копьем. Серкамон не видел ран сеньора, наверное, раны сеньору Абеляру перевязали, но по бледности длинного лица, по мутным потухшим глазам можно было понять, что раны серьезны. Что же касается двух французов, поддерживавших сеньора Абеляра, они могли быть его оруженосцами или кравчими.
Рядом с серкамоном, тяжело отдуваясь, пыхтя, обильно потея, стоял, расставив короткие ноги, барон Теодульф. Он был лишен колета и кольчуги, с него даже полотняную рубашку сорвали, и он стоял голый по пояс. Пот обильно сбегал по грузному багровому телу, мешаясь с потеками крови, все еще выбивающейся из-под грубой повязки, охватывающей грудь и правую руку, которую барон не мог поднять. Наверное, на эту повязку ушла его собственная рубашка.
Казалось, барон ничего не понимает.
В его выпуклых глазах метались огоньки безумия.
Барон, не отрываясь, смотрел на низкое ложе, на котором в десяти шагах от пленных возлежал некий сарацин в белом одеянии, и в сафьяновых сапожках, и с чалмой на голове, но без всякого оружия, кроме короткого кинжала, заткнутого за пояс. Всем своим надменным видом сарацин будто хотел подчеркнуть свою значительность. По крайней мере, так угадывалось. Наверное, это и впрямь был большой начальник, может, даже сам начальник гарнизона Акры – Маштуб. Увидев его, серкамон почему-то подумал: здесь, в шатре такого большого начальника, никого не будут убивать. Это большой и чистый шатер, его пол укрыт толстым слоем ковров. Здесь стоит ложе, на котором возлежит, может быть, начальник гарнизона Маштуб. Если он захочет убить пленных, их, наверное, отведут в другое место.
Серкамон еще раз поднял голову, пытаясь внимательнее рассмотреть лагерь паладинов, раскинувшийся за стенами Акры.
Сверху хорошо были видны и стены крепости.
Так же хорошо было видно, что в некоторых местах эти стены более толсты, в других они тоньше. Если бы я сейчас появился перед королем Филиппом или перед королем Ричардом, подумал серкамон, я бы смог помочь войску святых пилигримов, подробно рассказав, где именно стены города тоньше, а где нужно насыпать новый вал, чтобы приблизиться к такому месту вплотную.
Он незаметно перевел дыхание.
Было странно думать, что еще утром он пускал чашу по кругу, деля теплое вино с бароном Теодульфом и с его оруженосцами. Еще более странно было думать, что еще утром он мог лапать руками бесстыдных женщин, примкнувших к войску еще в Италии. А Жабер, оруженосец барона Теодульфа, громко ругался с прачками и с одной из тех непонятного возраста старушек, что соглашались мыть волосы рыцарям и, несмотря на возраст, в ловкости по вычесыванию блох нисколько не уступали обезьянам. Этих женщин часто ругали, даже таскали за волосы, но следовало признать, что некоторые отличались большой преданностью Господу. Будучи раненой, такая женщина непременно просила, чтобы тело ее было брошено в ров для устрашения неверных и для того, чтобы рано или поздно глубокий ров сравнялся с землей и пилигримы могли бы по трупам пройти в город.
Сарацин на ложе поднял голову.
Он не был ранен, но был очень бледен.
В его высокомерном взгляде угадывалась скрытая печаль.
Шесть сарацинских воинов в зеленых и в желтых шальварах, и с саблями наголо, и с кинжалами за шелковыми белыми поясами стояли по обе стороны низкого ложа. Еще восемь воинов с трех сторон окружали пленников, хотя было ясно, что пленники вряд ли могут кому-нибудь причинить зло. Они были сейчас совсем как дети – беспомощны и испуганы.
Может, поэтому начальник сарацинов Маштуб печально вздохнул.
Наверное, в отличие от пленников, он уже знал их будущее. Именно это знание заставляло сарацина вздыхать, потому что он лучше, чем кто-либо другой, знал, что защитники Акры могут, наверное, отбить ну еще пять-шесть таких вот стихийных штурмов, но если собаки-латиняне короли Ричард и Филипп договорятся, Акра непременно падет. А Маштуб слишком хорошо знал, как много течет крови по улицам того города, который оказывал сопротивление латинянам дольше, чем того требовали обстоятельства. Золото и серебро не спрячешь. Оно будет найдено, выкопано и увезено. И все живые будут уведены в рабство. И тех, кто убит, не воскресит даже всемогущий Аллах. Если они убиты, значит, так хотел Аллах.
Голова Маштуба шла кругом. Он очень устал. С привычным превосходством, но при этом с некоторой завистью, удивившей его, он смотрел на пленных. И в этом тоже было нечто странное. Ведь перед ним стояли побежденные враги, которых он в любой момент мог убить, и в то же время он каким-то странным образом чувствовал, что перед ним все же стоят победители.
Серкамон уловил состояние духа Маштуба.
Серкамон тоже чувствовал необычное в воздухе.
Конечно, он знал, что его, как и всех пленников, убьют, и готовился принять это со смирением. Если их убьют не в этом шатре, то, наверное, в трех шагах от него, подумал он. Может, их убьют даже не прямо сейчас, а к вечеру, но все равно убьют. И все-таки в высокомерно-печальном взгляде Маштуба и в его долгом вздохе серкамон уловил какую-то надежду. Серкамон не боялся умереть, но почему-то ему казалось, что несправедливо ему умереть именно сегодня. Он так долго шел к Акре, он проделал такой долгий и сложный путь, что было обидно умереть так рано, не увидев падения Акры, не спев песнь о ее падении.
