— Я не знаю, что и думать, — тихо добавил купец. — Этот убийца ведь не один был. В церкви находились его подельники. И они — уважаемые люди. Еще и ты с этим…
— Мы все растеряны, — осторожно произнес священник. — Главное сейчас не делать резких поступков.
— Боишься?
— Боюсь, что мы упустим заговорщиков. Они ведь теперь начнут действовать открыто.
— Ликаны и масаны, кто это? — сменил тему купец. — Никогда о них не слышал.
— Если бы я знал. Но очевидно, что-то дурное, раз для них серебро губительно.
Агафон молча встал и не прощаясь вышел. Понурый. Афанасий же, бледный как мертвец, проводил его до дверей. И с огромной тревогой смотрел за тем, как тот проходит между помещиков. И молчит. То есть, не обвиняет священника во всех смертных грехах.
А одно слово могло возжечь пожар. Ибо настроения среди помещиков были такие, что они любого бы растерзали, если узнали о причастности этого любого к нападению на их любимого воеводу. Даже те, кому Андрей не сильно нравился, помалкивали…
[1] Птицы (класс aves) относятся к группе целурозавров, то есть, формально являются разновидностью динозавров.
Глава 7
1555 год, 7 ноября, Москва
— Что там дальше? — устало зевнув, спросил Иоанн Васильевич.
— Государь, — вкрадчиво произнес дьяк, — от твоего верного слуги грамотка пришла.
— Что за грамотка?
— Предупреждает тебя о том, что воевода тульский на тебя хулу возводит.
— Опять? Что в этот раз?
— Пишет, что Андрей болтает, будто бы ты Государь, не настоящий. Ибо не в силах сам титулы дарить. И Кесарь ромейский в том тебя выше непревзойденно. Да и не Кесарь, а даже простой баронишка ляшский или мадьярский.
— А кто прислал сию грамотку?
— Князь Белевский[1].
— Это где же он услышал, что Андрей болтает? Сидит же безвылазно в своем городишке. Али слухи какие повторяет словно баба базарная?
— Того мне не ведомо и в грамотке не писано.
— А грамоток то много уже… ой много… и во всех одно и тоже. Словно кто-то один их где пишет, да от чужого имени рассылает. Чудно.
— Так можа и правда болтает? Дыма без огня не бывает. Человек он лихой.
— Лихой, но не дурной. Не забывай — он в прошлом князь. Правнук Владимира Святого. И не абы какой, а многоопытный. Он правил больше, сколько тебе лет. И не в тиши сидел, а в лихое время престол держал. А посему такое болтать не станет. Ибо не дурак и в делах державных смыслит немало. И в том, что его недруги охотно сие донесут до моих ушей.
— Но пишут же… — почесал затылок дьячок. — Неужто брешут?
В этот момент в дверь постучали.
— Кто там? — спросил Иоанн Васильевич.
Вошел слуга.
— Что случилось? — нахмурившись поинтересовался Государь.
— Срочное известие из Тулы.
— Из Тулы? — оживился дьяк.
— Да. — произнес слуга и протянул грамотку Царю. Тот кивнул дьячку и тот ловко ее подхватив, сломал печать и начал читать.
— … на слугу твоего верного, воеводу тульского в храме Господнем напали и пытались зарезать…
— В храме?
— Да, отец Афанасий пишет, что в храме. Еще он пишет, что кинжал был отравлен. Отчего рану сразу стало жаром томить.
— А ныне что? Жив ли?
— Грамотка сия пятого дня писана. Времени много утекло.
— А ты говоришь, что пишут… — покачал головой Царь. — Не мил он кому-то вот и пишут. А тот князь Белевский, он… хм… Интересно, где Андрей ему дорогу перешел и в чем?
Дьяк и слуга промолчали. Они заметили, как Государь погрузился в размышления, и не хотели его отвлечь ненароком. Дьяк едва заметно кивнул, дескать, уходи. И слуга тихонько удалился. Его задача заключалась в том, чтобы передать грамотку. Участвовать в разборе значимых государственных бумаг далее ему было неуместно.
Царь же думал о том, кому могло понадобиться изводить Андрея. Где наветом, где прямым убийством. Ведь не такая большая птица. Зачем? Или все-таки большая и он что-то не знает?
***
Тем временем в Туле отец Афанасий стоял у парня над душой.
— Сын мой, тебе нужно исповедоваться и причаститься.
— Не нужно.
— Ты умираешь и должно перед Всевышним представать с легкой душой.
— Нет никакого смысла перед смертью исповедоваться и причащаться. Если ты жил как дерьмо, то думаешь, раскаяние перед смертью что-то изменит? Нет. Только усилит твою вину, ибо добавит к ней еще лукавство и трусость. Натворил дел — имей смелость отвечать.
— Но… — начал было возражать отец Афанасий и осекся. Он вспомнил кто перед ним. И уж кто-кто, а человек, вернувшийся оттуда точно знал, что имело смысл, а что нет.
— Так может и истинная вера не имеет смысла? — с некоторым подвохом поинтересовался отец Афанасий.
— Я не хочу об этом говорить.
— Отчего же?
— Мои слова могут навредить тебе.
Священник нахмурился.
— Неужели все настолько идет в разрез с писанием?
— Я могу сказать тебе очень немногое. Первое — каждому по вере его. У каждого человека свой рай или ад. Второе — важны только дела. Если слова не подкрепляются поступками, то это ложь и лицемерие. Какой бы истовой не была молитва, но, если за ней не следует поступок, она пуста. Как и раскаяние. Слова — это просто слова. Все остальное я не желаю обсуждать.
— Я… я понял. Может быть все же исповедуешься и причастишься?
— Если люди так требуют выполнить ритуал…
— Таинство, — поправил его отец Афанасий.
— От изменения названия суть не меняется. Так вот, если они требуют выполнения таинства, то просто скажи им, что все сделал. А я подтвержу. Но в грех лукавства не вводи меня.
— Хорошо, — кивнул отец Афанасий. Посидел немного рядом. А потом спросил: — А кто такие ликаны и масаны?
— Я не хочу это обсуждать.
— Но ты эти слова произнес. И люди в недоумении. И спрашивают меня. Если ты не ответишь, то они сами что-то придумают. А это…
— Ликаны, — перебил его Андрей, прекрасно поняв, куда клонит священник, — это народ оборотней. Масаны — другой народ, для которого употребление чужой крови — основа жизни. Их считают проклятыми. Но как на самом деле — не ясно. Их ОЧЕНЬ мало.
— Ликаны это волколаки?
— В том числе. У ликанов много родов. Берендеи, кицуне и многие, многие иные. Люди просто впервые познакомились с волками, поэтому по ним и прозвали остальных.
— Ты, я вижу, недурно во всякой нечисти разбираешься.
— Я люблю послушать и неплохо запоминаю чужие слова.
— Разумеется.
— И из того, что я слышал могу так сказать — нет ничего страшнее на земле, чем человек. Ибо его сердце может быть чернее, чем у самого страшного чудовища. И за приятным, благообразным обликом может скрываться ТАКАЯ мерзость, которую и в ад отправлять неловко.
— Отчего?
— Жалко. Ад жалко.
Священник нервно усмехнулся и кивнул.
— Все отче, ступай. Дай мне подремать. Может быть усну. А сон в моем состоянии — лучшее лекарство.
— Да, конечно. — произнес он, вставая. — Мы будем молиться за тебя.
— Лучше не молится. Лучше смотреть в оба. На меня покушались. Если злодеи поймут, что я иду на поправку, или услышат о том, то постараются что-то еще предпринять.
— Я понял тебя, — кивнул отец Афанасий. И еще раз попрощавшись, пожелал здоровья и удалился.
— Как он? — донеслось из-за двери.
— Шутки шутит, — ответил священник. — Мню, выкарабкается.
И все загалдели. А дальше дверь уже нормально прикрыли и толком их расслышать оказалось проблематично. Поэтому Андрей смог снова погрузиться в свои размышления.
Был он отравлен или нет — не ясно.
С его телом творилась какая-то нелепица. Снова, как и тогда после битвы у Селезневки он ослаб. Настолько, что первые пару дней едва двигался.
Да и сейчас, спустя пять дней, выглядел умирающим лебедем, что бесило неимоверно. Тем более, что рана на руке дала неприятные осложнения. Туда попало несколько фрагментов ткани, и она воспалилась. Промыть узкий и слепой колотый раневый канал не представлялось возможным. Поэтому он распорядился разрезать ему мышцы плеча, дабы прочистить воспалившуюся рану.
