Не думала я, что в этой мирной стороне будет кто-то плакать. Ты тоже беженка?
- Нет, что вы, почему?
Только сейчас Флория припомнила странные разговоры погонщиков о войне на юге и толпах простолюдинов, заполонивших северные дороги.
- Я с юга, с Сидонии. Сейчас из наших краев все бегут, - вздохнула женщина. – На, возьми яблоко, съешь, а то я смотрю ты совсем осунулась.
Большое яблоко еле пролезло в окошко.
- Да, все бегут… Все надеются, что звери Улиаса их не догонят.
У Флории потемнело в глазах.
- Звери… кого?...
- Улиаса, правителя Септема, будь он проклят! Он привел зверей на нашу землю. Он открыл ворота своего города и дал корабли диким берберам.
Яблоко выпало из задрожавших ладоней, но Флория этого не заметила.
Женщина все рассказывала, иногда срываясь на плач, о бандитах, своей погибшей семье, уведенной в рабство дочери, и каждая ее фраза заканчивалась проклятиями… иуда… изменник… будь проклят… проклят. Флория не могла слушать, она закрыла глаза, обхватила голову руками и долго стояла так, очень долго, пока не пришел Артемий и не принес еду.
Он никогда не отличался особой проницательностью, поэтому ничего не заметил. Только обрадовался дивной перемене в поведении своей подопечной. Она сказала, что любит его. Что полюбила за время путешествия всем сердцем и поняла, что он именно тот мужчина, который ей нужен. Что только он сможет ее защитить и увести из этой страшной страны как можно дальше. Уже близилась ночь, а Флория все не отпускала его, что-то ласково лепеча и обнимая, говоря сущие глупости, какие может говорить лишь ребенок или влюбленная женщина. Она говорила, что ей жалко его потерянного времени, что она видит, как он безответно любил ее мать, и хотела бы, чтобы на месте Флории он представлял ее. И тогда он снова достал свой подарок, разложил на полу, по отдельности – панцирь, наручи, наплечники, венец – и потом долго смотрел, еле сдерживаясь, как она раздевается. Затем дрожащими руками разрезал веревки, связывающие ее ноги.
Только тогда она ударила его в горло.
Артемий захрипел, повалился на пол, пуская кровавые слюни. Она привязала его руки к напольному кольцу теми же самыми веревками, хотя в этом уже не было необходимости. Стала медленно одеваться. С трудом влезла в мамин панцирь, холодно отметив про себя, что матушка была малость постройнее. Наручи. Наплечники. Забрала у Артемия оружие и бумаги. Накинула сверху его меховой плащ. И вылезла наружу.
Конь Артемия стоял тут же, привязанный к повозке. Вокруг располагался временным лагерем торговый караван. Ходили погонщики. Горели костры. Лаяли собаки. Она проверила содержимое седельных сумок и отвязала коня.
На нее никто не обратил внимания.
Когда лагерь скрылся в темноте за поворотом, Флория пустила коня в галоп.
Она возвращалась назад в горы, стараясь не думать, что будет делать дальше.
***
Было раннее июльское утро, когда конный авангард королевской гвардии натолкнулся на берберов племен Бену Хази и Бену Тан. Легкая кавалерия и с той и с другой стороны выпустила дротики и рассыпалась по узкой долине, зажатой со всех сторон лесистыми холмами.
- Отзовите своих за реку, на простор, - сказал Тарик вождям. – Нечего силы зря тратить.
Мелкая река вспенилась под копытами сотен лошадей. Вслед отступающим берберам полетели стрелы появившейся в этот момент на холмах готской пехоты.
Тарик бен Зияд стоял на небольшом возвышении у леса под тяжелым черным балдахином, в окружении командиров и вождей. Невдалеке пестрой толпой шумели сотни три рабов и вольноотпущенников в трофейных доспехах. Это была его новоявленная гвардия, сформированная накануне. Должна же быть у военачальника какая-то гвардия. Основная масса берберов, пять тысяч пеших копьеносцев, присланных совсем недавно из-за пролива, гудела где-то в низине, бродя в разные стороны. Выстроить их в боевой порядок было практически невозможно. Тарик надеялся только на то, что эти пока голодные новобранцы, не успевшие вкусить прелестей Иберии, пойдут в бой хотя бы из жадности. На флангах была закаленная двухмесячным грабежом конница, искренне полагающая, что местное население создано исключительно для того, чтобы его резали и насиловали.
Противоположный берег постепенно заполняло многоголовое королевское войско. Холмы, расщелины, выходы оврагов, опушка леса, даже топкие берега, поросшие высокой травой, - все это щетинилось копьями, секирами, блестело доспехами и разноцветными щитами. Над людской массой гордо реяли флаги, штандарты и даже кое-где бронзовые орлы на шестах. Готы славились своей любовью превращать армию в пестрый балаган.
Слухи не врали. Королевская армия была огромной, как минимум раз в пять больше, чем берберская. Она уже заполонила весь берег и узкую долину за ним, но Тарик знал, что это еще не все, и что большая часть - на подступах, в лесах, на дорогах, неотвратимо подползает к его маленькому, но крайне гордому отряду. Если она переползет реку и окажется на широкой равнине, комедию можно будет считать законченной. Его уже никто не спасет. Нужно действовать решительно. И тогда, быть может, тайные доброжелатели поймут, что еще не все потеряно.Время шло, отдельные стычки между отрядами продолжались уже несколько дней, и чем дальше, тем меньше у Тарика оставалось шансов уйти живым. Кольцо сжималось. Сегодня был решающий день.
Далеко впереди, на самом высоком холме Тарик, прищурившись, разглядел странное, бликующее золотом сооружение, вокруг которого располагалась самая пестрая кавалерия с наибольшим количеством разномастных штандартов. Он повернулся к Улиасу:
- Смотри, комит. Видишь там наверху? Это трон Родериха. Правда, совсем близко? Четыре полета стрелы, не более.
Улиас промолчал. Он сидел на коне, в своем старом комитском одеянии и ромейских доспехах, которые берберы на него напялили, явно издеваясь. Рядом был толстый столб, поддерживающий балдахин. Конь был привязан к столбу за ногу, Улиас – за шею.
- Скоро ты увидишь смерть врага, - сказал Тарик и тронул лошадь вперед. Пора было начинать.
Он спускался вниз, к своей пехоте. Как всегда в черном балахоне, под которым скрывался богатый чешуйчатый панцирь, снятый им с какого-то мертвого гота. Драный плюмаж
