в молокососа обращаться не советую.
— Марка Твена читал, — напомнил Илья Ильич. — «Путешествие капитана Стромфилда в рай». Там об этом всё чётко сказано.
— Тем лучше. Советую тебе на сорока годах остановиться. И чужое тело выбирать не вздумай, это для твоих генетических транзистов и всяких уродов. Был бы ты горбатый или слепой — тогда иное дело. Тут горбатых исправляют быстро. Но такие вещи только в специальных салонах делают, и стоит оно многие сотни. А я тебя всего за одну сотенку омоложу.
— А денег у меня хватит? Я не считал, но…
— Посчитай. — Афанасий пожал плечами и демонстративно отвернулся, давая понять, что чужими деньгами не интересуется.
Илья Ильич высыпал на ладонь часть мнемонов и принялся пересчитывать. Отобрав сотню штук, он обнаружил, что кошелёк, как ни странно, по-прежнему полон. Монеты лежали плотно — только-только чтобы можно было вынимать их безо всяких хлопот.
— Ну как? — спросил Афанасий, не оборачиваясь.
— Он что, бездонный?
— Ага, бездонный. Всыпать туда можно — сколько хочешь, всё влезет. Но вынуть — сколько есть и ни лямишкой больше. Так что ты поглядывай, сколько там остаётся. А то некоторые гусарить начинают, думают, им всё по карману… Сотню-то набрал?
— Набрал вроде…
— Значит, за сотню мнемонов согласен омолодиться, — произнёс Афанасий, повернувшись лицом. — Чтобы быть тебе в прежнем теле, но в возрасте сорока лет.
— Что-то ты стихами заговорил. — Илья Ильич усмехнулся. — «Чтобы жить мне в Окияне-море, чтоб служила мне рыбка золотая и была б у меня на посылках».
— Мы так не договаривались! — резво возразил сыщик. — Я таких вещей не умею, да и денег не хватит. На эту сумму разве что прудок выкопать можно, да и то лягушки за отдельную плату пойдут.
— Так это что, вроде договора? — спросил Илья Ильич.
— А ты думал! Дело денежное, тут точность нужна. Это тебе не костюмчик, который полмнемона стоит. Сумма-то немаленькая, у меня столько нет.
— Понял. Виноват, исправлюсь.
— Тогда повторяю. Согласен ли, чтобы я омолодил тебя за сто мнемонов, чтобы быть тебе в прежнем теле, но в возрасте сорока лет и безо всяких хворей?
— Согласен.
— Давай деньги.
Илья Ильич пододвинул кучку монет, Афанасий споро пересчитал их, пересыпал на ладонь, прикрыл сверху ладонью правой руки и зажмурился, сосредотачиваясь.
— В прежнем твоём теле, сорокалетним и здоровеньким, — повторил он как заклинание, а затем жестом фокусника развёл руки.
Ладони были пусты, монеты исчезли.
— И что дальше? — спросил Илья Ильич.
— А ты к зеркалу подойди.
Зеркала в комнате не было.
— Ничего, — сказал Афанасий. — В холле у хозяина висит. Да ты встань, попрыгай, вообще, почувствуй, каков ты есть.
Илья Ильич опустил взгляд на собственные руки. Ещё минуту назад они были морщинисты и покрыты тёмными пигментными пятнами, а теперь он увидел две сильных руки, таких, какие помнились ему с давних пор. Илья Ильич поднялся с кресла, одним резким движением, не подтягивая предварительно ног, не разгибая спину. В зеркало можно было не глядеться, каждое движение не испорченного долгими годами тела подтверждало, что дряхлость исчезла неведомо куда. За такое не жалко было отдать сто монет, что бы эти монеты ни значили.
— Спасибо… — растроганно пробормотал Илья Ильич.
— А!.. Проняло! Погоди, то ли ещё будет. А сейчас пошли к столу. Теперь небось и ты чуешь, что хозяин нас сегодня хашем лакомить будет. И не хотел я больше пить, но хаш без выпивки кушать нельзя, заворот кишок может случиться. У нас это не смертельно, но очень больно. Во избежание придётся остограммиться. Водку я уйгуру взаправду отдал, ну да ничего, он чачу подаст, я его знаю.
Остаток дня прошёл бессодержательно. Они много и вкусно ели (уйгур действительно оказался кулинарным гением), но на все вопросы о городе, о будущей жизни, о том, как всё-таки понимать загробную жизнь, Афанасий отвечал невразумительно, всё более ссылаясь на грядущие времена, когда подопечный достаточно приобвыкнет, чтобы самому всё понять. Квакер угрюмо молчал, не обращая внимания на происходящее, или бормотал молитвы, неразборчивые, несмотря даже на приобретённые Ильёй Ильичом способности полиглота. А хозяин, насколько можно судить, знать ничего не знал, кроме своих сковородок и казанов. Он был полон искреннего желания услужить, и если бы не подслушанный разговор, в его искренность захотелось бы поверить.
Вспомнив о намерении честного Афанасия сосать из клиента денежки понемногу, но зато долго, Илья Ильич за обедом демонстративно заплатил за себя одного, и Афоня, слова не сказав, полез в кошелёк и выложил свои двадцать лямишек. Сколько у сыщика монет в кошельке, Илья Ильич не смог определить даже приблизительно. В любом случае — достаточно, ведь уйгур ясно сказал, что никаких долгов у Афанасия не было, а был фарс, разыгранный, чтобы благодарный клиент мог взять на содержание обедневшего благодетеля. Значит, деньги, полученные от Ильи Ильича, у Афанасия целы и невредимы. Вот и пусть платит. Сам же учил: просто так никому ни лямишки не ссужать.
Вечером, когда невидимое солнце окрасило поднебесный туман, очень похожий на нихиль, только не расстилающийся под ногами, а нависающий сверху, Илья Ильич, устав от бесплодных обещаний и уклончивых ответов, объявил, что завтра, с самого утра он хотел бы попасть в город, и если Афанасий не может его туда доставить, то он отправится сам, пешим ходом.
— Рано тебе, рано! — страдальчески вскричал Афанасий. — Там же не люди — волки! Съедят тебя и костей не выплюнут. Знаешь, сколько стоит номер в городской гостинице? Мнемон в день! В тридцать шесть раз дороже, чем тут! А жратва? Хоть и не слишком дорого, но всё равно здесь дешевле. Ты хоть сумеешь шикарный ресторан от забегаловки отличить? На первый-то взгляд они все одинаковы. А поборы городские? Что ни шаг, а хоть лямишку, да слупят. Гляди, разоришься, будешь квакать с голоду, как наш квакер. Это сейчас уйгур тебе кланяется, деньгу потому что чует, а нищего он тебя и на порог не пустит. И никто не пустит, так в нихиле и сгинешь. Пойми ты, здесь экономнее!
— Так можно все деньги проэкономить, а жизни не видать, — отрезал Илья Ильич. — Раз уж так пришлось, то мне сына искать надо, жену, друзей. Решайся, отведёшь меня в город или мне самому тащиться? Сюда ты меня за счёт заведения привёл, а за доставку в город — даю мнемон.
— Что мне твой мнемон, мне тебя жалко!
— То есть не хочешь идти? Мне одному отправляться?
— Ишь, какой борзый! Пешком в город собрался! Ты в одиночку туда вовек не доберёшься. Туда и с провожатым-то не вдруг
