— Чего тут поразительного? У фантастов подобное встречалось, неоднократно. А уж армейские боевые структуры все на такой идее построены. С точки зрения комбата, отделение и даже взвод индивидуальности не имеют. Для командарма и полк — только номер. В лучшем случае фамилию командира краем уха слышал.
Насчет дуггуров я о такой хреновине еще в Испании догадался. Для чего, думаю, их целый десяток за рядовым боем наблюдать приперся? Одного-двух за глаза хватило бы. Теперь понятно — их и было фактически двое. Две пятерки. Короче, зацепка у нас есть. Перекурим — и займемся вплотную. Конкретностями. Мы не антропологи, мы фронтовые разведчики. Нам нужно по нынешнему факту разобраться, и как можно быстрее.
— Выпить тоже можно, — сказал Удолин. — Мне опять в запредел выходить придется. — Он встряхнул фляжкой возле уха.
Разговорить пленников в конце концов удалось. Трудная была задача, не технически — интеллектуально. В основном для профессора. Ему пришлось напрячь свои способности до предела, чтобы в то время, как Шульгин вел обычный допрос, держать под контролем мгновенно восстановившуюся между членами пятерки информационно-эмоциональную связь. Прямую и обратную, положительную и отрицательную. Ни Сашка, ни Удолин не были специалистами по кибернетике, и разобраться в сути и смысле возникающих, прерывающихся, непрерывно переформатирующихся ментальных цепочек, конечно, не могли. Константин Васильевич в основном сосредоточился на контроле за внутренней достоверностью ответов, которые давал лидер, и готовился пресекать импульсы агрессии, если они вдруг обнаружатся.
Трудность положения Шульгина заключалась в том, что он просто плохо представлял, о чем и как нужно спрашивать. Он ведь не знал даже того, что рассказала после своего возвращения Лариса. Если бы она была здесь, дело пошло бы куда лучше, но что толку горевать о невозможном? Хорошо бы, конечно, склонить пленника к сотрудничеству, убедить его отнестись к землянам, как к нормальным партнерам. Но как раз этот вариант, по мнению Удолина, полностью исключался. Люди, причем именно эти люди, воспринимались дуггурами как безусловные антагонисты, соглашение с которыми невозможно принципиально. О чем могут договариваться муравьи из враждебных кланов? У них и биологических возможностей для этого нет. Только война на уничтожение.
Гуманоиды, оснащенные полноценным мозгом, конечно, не муравьи с их нервными ганглиями, и кое-какое общение между ними возможно, при всем несходстве убеждений и характеров. Дуггур, например, очень боялся боли, почему и согласился говорить с Шульгиным. Но ни о какой лояльности не могло быть и речи, если он мог соврать без явной для себя опасности, то непременно так и делал.
До многих вещей приходилось доходить по аналогиям, обходными путями, и ценность полученной информации была сомнительна. Хорошо, если хоть наполовину она соответствовала действительности. Масса подробностей осталась непроясненной, но все же результат был. Строго по Наполеону — «тридцать процентов расчета — очень хорошо, остальное оставим на волю случая».
Зато все последние события еще подтвердили, что индивидуальный разум в нестандартных ситуациях эффективнее коллективного. Иначе не Шульгин бы дуггура допрашивал, а наоборот.
Главное — исходная установка Удолина была верна, и экспедиция не напрасна. Здешние дагоны действительно оказались ключом к загадке дуггуров. Пригодились и ментаграммы, записанные профессором через Новикова и Шульгина на Валгалле. Их долбали страшными психическими ударами, а он записывал, контролируя самый предел их выдержки. Как им было больно — может, и понимал, но оставлял за скобками главной задачи.
Старшина пятерки сообщил, что наблюдательная станция, ныне захваченная землянами, существует в толще скал с незапамятных времен. Может, тысячу лет, может — десять. Точнее установить не удалось, компаративную[106] временну́ю шкалу выстраивать было некогда и пока незачем. Организовали ее «отделившиеся», как можно перевести самоназвание, звучавшее в мозгу пленника(ов), достигнув подходящего технологического (и не только) уровня. Исключительно, по их словам, в познавательных целях. Якобы — без всяких экспансионистских или агрессивных целей. Собственной планеты им хватало с избытком, жили они там изобильно и счастливо.
Но судьба менее удачливых «родственников» их живо занимала. Примерно так, как земных этологов[107] интересует образ жизни орангутангов острова Борнео.
На той мировой линии, где обосновались дуггуры, геология, география и прочие «логии» и «графии», не зависящие от воли обитателей, были идентичны здешним. Там существовали те же природные хроногенераторы, возникшие вокруг массивных скоплений золота и трансурановых элементов, в просторечии — тоннели бокового времени. Естественно — в тех самых местах. Местные дагоны использовали их просто как укрытия и способ продления жизни, «отделившиеся» — по назначению, как прямой и удобный путь между мирами.
Шульгина история вопроса интересовала в гораздо меньшей степени, чем текущие события.
— Как вы узнали о нашем появлении, зачем похитили нашу девушку и что с ней здесь делали?
Об экспедиции необычных землян дуггуры узнали сразу, как только она вошла в контролируемую зону. До того они триста с лишним лет, с момента начала освоения Африки белыми поселенцами и колонизаторами, принимали достаточные меры, чтобы не допускать посторонних в свой «заповедник».
Существование технологической цивилизации землян за пределами окрестностей тоннеля их отчего-то совсем не интересовало. В общем, ничего странного, если отвлечься от стереотипов антропоцентризма. Это человеку (причем — европейцу) болезненно интересны все детали и явления окружающего мира. А, скажем, горцы Кавказа за всю свою историю никогда не поднимались выше границы альпийских лугов. Ну, Эльбрус и Эльбрус, чего ради на него карабкаться? Снега не видели?
На Эверест, незнамо для чего, кроме любопытства, только в 1953 году героически взошел Э. Хиллари, а за ним полезли, и продолжают лезть тысячи других дураков (с точки зрения нормальных обитателей Тибета), регулярно при этом погибая. Туризм познавательный — явление того же порядка. Вообразите себе самурая эпохи сегунов, который решил бы в паузе между феодальными разборками, на честно заработанные мешки риса[108] прокатиться на гавайские пляжи, рассеяться и позагорать.
Дуггуры в этом смысле оказались еще более последовательно-консервативными. Им человеческие наука и техника были интересны не больше, чем обитателям муравейника соседняя железнодорожная станция. Вот биологические объекты — высших обезьян и пребывающих в первобытном состоянии туземцев — они к себе забирали, в качестве генетического материала.
