…Я поднимаю машину в воздух. Мягко шуршит «Ролс-Ройс», несущий меня ввысь. В зеркале вижу, как следом за мной взмывают остальные самолёты, вот мы берём курс на юг, к побережью. Лететь нам совсем немного, Канал совсем близко… Сколько видит глаз — всё забито вражескими кораблями. Небо вокруг нас покрывается чёрными облачками разрывов. На вид они безобидны, даже красивы, но каждое облако — это тучи осколков, несущих смерть для нас и наших самолётов. Слышу короткий вопль в наушниках — задымил и пошёл на снижение наш самый молодой пилот, Джо Гаррисон. Снаряд разорвался прямо под его «Харрикейном» и разнёс в клочья маслорадиатор. Что это?! Толстые огненные трассы прошивают пространство вокруг нас: вражеские истребители! Спасайся, кто может! Рву ручку на себя и одновременно утапливаю педали, мой истребитель начинает беспорядочно вращаться вокруг своей оси и одновременно уходит вверх, это спасает меня от верной смерти: очередь, предназначавшаяся моей плоскости проходит мимо… Бочка. Иммельман. Петля Пегу. Пока мне везёт. Замечаю улыбающееся лицо в промелькнувшем мимо раздутом теле машины с русскими опознавательными знаками. Внутри всё холодеет — весь борт украшен множеством флажков, обозначающих сбитые им самолёты… В наушниках вопли погибающих друзей, горящих заживо в пылающих машинах. От их нечеловеческих криков под плотно облегающим голову шлемофоном шевеляться волосы. Но я не хочу погибать, выжимая из машины всё что можно и нельзя я прижимаюсь к земле и петляя несусь обратно к аэродрому. Удачный камуфляж прячет меня, он сливается с местностью и я пропадаю из поля зрения вражеских истребителей. Вслед мне звучат проклятия погибающих последних лётчиков Королевских военно-воздушных Сил…
Мой «Харрикейн» заходит на посадку. Мне не до тонкостей, не обращая внимания на посадочное «Т» я плюхаюсь и веду машину к ближайшему капониру, сегодня я могу выбирать любой, они все свободны… Винт останавливается, я открываю фонарь кабины и стаскиваю насквозь пропитанный потом подшлемник и сам шлем. Где же механик, мне нужно помочь вылезти из кабины, и кто понесёт парашют? Поднимаю глаза и вижу толстый квадратный решётчатый ствол автомата, смотрящий мне в лицо — русский десантник командует на ломаном английском: «Go to the aircraft»! («Выйти к самолёту!») С трудом соображаю, что мне приказывают покинуть кабину. Подчиняюсь. Вместе с тем чувствую облегчение, что наконец-то всё закончилось, весь этот ад…
Полковник Всеволод Соколов. Константинополь, 1941
Англия растворяется вдали как мираж. Под крылом самолета Франция. Хотя я уже больше десяти лет в армии и самолеты знаю не понаслышке, но на боевом самолете летаю в первый раз. Впрочем, когда у тебя в кармане лежит предписание «немедленно явится» да за подписью самих Миллера и Шапошникова, то полетишь не то, что на бомбардировщике а и на снаряде артиллерийском, посрамляя незабвенного барона…
Буквально на днях убыл Макс, а теперь настала и моя очередь. Наш корпус, получивший гордое звание «Лондонский», расформирован за ненадобностью. Ну, не расформирован, а переведен в так называемое «кадрированное» состояние, то есть, лишен девяти десятых личного состава, почти всего тяжелого оружия, самолетов и кораблей и готовится к отправке в Россию. За поимку бывших правителей Британии нам дополнительно обломились благодарности от Самого. Честно говоря, первый раз вижу эту странную награду, хотя слышал о ней уже давно. Нам всем раздают плотные глянцевые листы с золотым обрезом, на которых в обрамлении знамен изображен чеканный профиль Верховного Главнокомандующего. Ниже идет текст благодарности, в котором красным выделено имя награжденного. Вначале у нас встал естественный вопрос: как обмывать подобные «награды»? Но, понятное дело, мы нашли способ. Не глупые… Лучше бы мы были дураками…
Утром нас с больными головами строят, зачитывают приказ, в течение суток мы, высунув языки, мечемся, передавая технику, после каждому предписание в запечатанном конверте и — аллюр три креста, к новым местам назначения! Мне достается совершенно безумное направление в Константинополь, в латную дружинную дивизию «Генерал Корнилов». Не знаю, что меня там ждет, но теперь, если не понравится, я всегда могу обратиться к своему задушевному другу, рейхсфюреру СС.
Вот с такими мыслями я лечу на бомбардировщике. В Англии еще идут бои, некоторые части англичан пока сопротивляются, но это жалкие попытки, не идущие ни в какое сравнение с тем, что сейчас творится в Турции и на дальнем юге. Турецкие аскеры отчаянно сопротивляются в районе Анкары, иногда даже переходя в наступление, а арабские и иудейские фанатики упорно дерутся в Палестине и Сирии. На дальнем юге, в джунглях Индокитая остатки японских частей вместе с австралийцами и особо упрямыми китайцами яростно сражаются с нашими наступающими войсками, которые кроме врагов вынуждены бороться еще и с отвратительным климатом тех жутких мест. Так что я не чувствую себя дезертиром, покидающим поле боя ради спокойной жизни в тылу…
Аэродром, на котором мы приземляемся, находится километрах в десяти от Константинополя, и до него мне предстоит добираться на автомобиле. Несмотря на новые ощущения и не слишком удобную позу, мы с Танкистом успеваем задремать в полете. Правда, нам еще повезло, что наш полет происходил на Ме-264, с его просторной кабиной, в которой отыскалось местечко и для нас. На каком-нибудь другом бомбардировщике нас вполне мог ожидать увлекательный перелет в бомбоотсеке. Так что мы еще хорошо устроились.
На прощание летуны поят нас кофе и концентрированным молоком соответственно, и мы, пожелав им удачи и вежливо мурлыкнув соответственно, отправляемся в путь. Нам навстречу движутся тяжело навьюченные верблюды. Водитель поясняет, что эти монгольские подарки здесь куда более распространены, чем автомобили. Снабжение горючим еще не на высоте, а этим кораблям пустыни все нипочем…
* * *
Летом Константинополь очень красив. Я никогда еще не был в этом историческом городе, уже, кстати, переименованном в Царьград, и с любопытством верчу головой направо и налево. Вообще люди — гораздо любопытнее кошек. Вон Танкист — тоже здесь впервые, но никак не проявляет своего интереса. А посмотреть есть на что: у Святой Софии уже взорвали уродливые минареты, и теперь над ее наново вызолоченным куполом сияет в голубой синеве неба животворящий крест. Город, очищенный от иудейской и мусульманской мрази, сверкает своей первозданной красотой. С такого расстояния он похож на сахарный дворец, который горит нестерпимым блеском в лучах яркого солнца. От любования этой картиной меня отрывает оклик: