Ознакомительная версия.
— А что говорить? — с интересом спрашивает Любка, поднимая голову.
— Правду. Всю правду и ничего, кроме правды. С одной маленькой поправкой. Ни в какую чужую квартиру мы не заходили и абсолютно точно ничего там не брали. Если спросят, где были после Лассе, — гуляли по городу. Он ничего не скажет: самому неприятности не нужны, да я и предупреждал. Так что ничего у них не найдется. А мы… Могу я пройтись с красивой девушкой по улицам без всякой задней мысли?
— Со мной можно, — согласилась она.
* * *
— Да ничего я не брал с его паршивого трупа, — с тоской заявляю, услышав обвинение в третий раз. — Хотите, на Коране поклянусь?
— Когда мусульманин клянется на Коране, это ровным счетом ничего не значит. Клятва на Коране перед неверным недействительна, — устало сказал Груббер.
Ему бессмысленный допрос надоел не меньше, чем мне. Предъявить нам все равно нечего. Чистая самозащита. Трое вооруженных людей в чужой квартире. Следы обыска, синяки у Любки, которые она после первого же неприятного вопроса предъявила, закатав рукав и сделав попытку с рыданиями задрать юбку. Мне в принципе не показалось, что она действительно в истерике. К приезду крипо вполне успокоилась и больше изображала на публику. Она желала сидеть рядом со мной, старательно цепляясь за единственного знакомого и пуская слезу, и категорически отказывалась побеседовать со следователем отдельно. Не самый глупый вариант поведения.
Был еще зарезанный жлоб в машине у подъезда, но я сразу покаялся чистосердечно во всем. Там, в машине, наверняка остались отпечатки пальцев — было не до того, чтобы все тщательно протирать, да и увидеть могли, как мы выходили. При большом желании можно долго нервы мотать, поэтому врать с ходу не стоило.
— Ой-ой, — изумился я, — нашелся знаток Святой книги. Еще речь про джихад, агрессивные желания и страшную жажду крови конкретно у русских. Заполировать противостоянием двух миров и нашей восточной ментальностью, которой цивилизованному человеку не понять, и будет замечательный образчик военной имперской пропаганды. Чем обвинениями бросаться, вспомнили бы про бесконечные нарушения договоров в европейской истории. Если не стесняетесь своих единоверцев обманывать, предъявлять претензии нам не стоит. «А с теми неверующими, с которыми вы заключили договор, и они не нарушали его и никому не помогали против вас, надо завершить договор до конца и соблюдать его».[60] У нас как говорят? Как аукнется, так и откликнется. В исламе разрешается обманывать только в трех случаях. Во-первых, на войне — врага, это называется военной хитростью. Во-вторых, чтобы помирить людей, и это очень правильно. В-третьих, можно соврать своей жене, делая ей комплименты, иначе лучше повеситься. Женщины ненавидят, когда им говорят правду. А любая другая клятва является харамом.[61]
— Какое счастье, — с чувством заявил Груббер, — что у вас отделили школу от религиозных учреждений. Сразу видно довоенную закалку. Насколько лучше беседовать с нормальными людьми, не знающими Корана наизусть. При желании в Коране можно найти все. Призыв к миру и согласию — и тут же воинственный боевой клич. Навязывание веры и предопределенность в отправке таких, как я, в геенну огненную. Восток — дело коварное.
— Если с пристрастием почитать книги христиан, там тоже много чего найти можно. Процитировать? Я хорошо учился в медресе. «Inimicus Crucis, inimicus Europae».[62]
Вошел очередной полицейский и, наклонившись к уху Груббера, что-то тихо сказал.
— Пусть заходят, — ответил тот. И, посмотрев на меня, добавил: — Вы ведь понимаете что это не конец, и те не успокоятся, пока не получат свое? А я ничем не смогу помочь.
Ага, помощь от полицейского. Чистосердечное признание утяжеляет наказание.
— Аллах знает все ваши добрые деяния и воздаст вам за них! — «обрадовал» Я его.
Вошли двое. Один представился третьим советником Русского посольства или чего-то в этом роде. Был он со страшно интеллигентным лицом, в круглых очках. Второй пробурчал что-то невразумительное про юридическую защиту и имел соответствующие габариты. Защитник сирых и обездоленных. Он назвал фамилию Иванов. Очень правильная фамилия. У нас, на Руси, Ивановых — как собак нерезаных. Каждый второй ихван со временем превратился в Ивана, а потом и в Иванова. Не умели мужики правильно произносить слабо звучащую букву «х», вот и стала фамилия самой распространенной в стране, без всякого глубокого умысла. Наверняка и в кармане соответствующее удостоверение имеется.
Некоторое время очкастый с Груббером препирались, выясняя, в чем нас обвиняют, потом следователь раздраженно махнул рукой и вышел.
— Не будет помилован тот, кто сам не проявляет милосердия к другим,[63] — сообщил я ему вслед.
— Мне бы хотелось побеседовать с госпожой Мясниковой наедине, — сказал интеллигент. — В другом месте.
Я посмотрел на Любку и кивнул. Она нехотя встала и, оглянувшись у двери на меня, послушно проследовала на выход. А собственно, куда? Во второй комнате и в коридоре покойники и толпа полицейских. Где он собрался беседовать? На лестнице?
— А я тебя только сегодня вспоминал, — сказал я, доставая сигареты. — Помяни старого знакомого — а он уже здесь.
— А ты как хотел? — удивился Радогор, прикуривая. — Дело, — он прищелкнул пальцами, — государственной важности.
— Я? — искренне изумляюсь. — Нет, я морально устойчив, Родину еще не продавал и вообще белоснежен как ангел, спустившийся с небес, но чтобы спасать меня прислали… хм… специалиста твоего уровня…
— Ты о себе слишком высокого мнения, — стряхивая пепел на пол, задумчиво сказал он. — Первая стадия мании величия. Нам гораздо интереснее герр Штенис. Пора шалуну дать по рукам. Короче, я человек занятой, разговоры разговаривать некогда, и желания выдирать зубы плоскогубцами для ускоренного взаимопонимания нет. Рассчитываю на старое дружеское знакомство. Тем более что ты меня вспоминал добром: я не икал. Где?
— Утром отдал консьержу в доме, с просьбой вернуть только мне, — дисциплинированно доложил. — Но ты уж тоже сделай одолжение — объясни, кого шантажировать будешь.
— Никого, — отрицательно помотал Радогор головой. — Тому не надо искать шайтана, у кого он за плечами. Но ты все равно не поверишь. Газетчики в жизни столько вранья наслушались, что уже никому не верят. В этом мы сходимся. Профессиональный заскок. — Он раздавил недокуренную сигарету и встал. — Поехали!
Трупы из коридора уже вынесли, но рисунки мелом, с пятнами крови, и следы на стене смотрелись живенько. Как на картине абстракциониста. Смелый мазок здесь, не менее красивый там. Искусствоведа еще сюда, и он подробно изложит, что именно хотел сказать художник. Много нового можно узнать про себя. Хорошая профессия — мели языком, употребляя сложносочиненные выражения и ссылаясь на неведомых авторитетов, и люди завороженно смотрят в рот, обнаруживая неведомые глубины на мели.
Ознакомительная версия.