я нашёл решение.
— Александр Романович, надо купить пару сотен каких-нибудь книг, хоть французских романов, и сжечь их в доме Александра Николаевича. Предъявим пепел, скажем, что весь тираж сожжён. А книги надобно спасти, они ещё пригодятся. Теперь вот о чем: где у вас деньги с таможни?
— В доме, под замком!
— Надобно тоже их вывести; при обыске они непременно пропадут, а вам теперь понадобится немало денег. Александр Романович, может, дать взятку Шешковскому?
Воронцов, в продолжении всего разговора хранивший молчание и лишь красневший вслед за тем, как «основной фигурант» бледнел, похоже, окончательно перепугался.
— Увольте, Александр Павлович! Я и так уж в немилости. А а ну как дойдёт до государыни?
— Ну а кто? Мне тоже как-то не к лицу… Но делать что-то надо. Поищите выходы в эту сторону, я тоже подумаю, что тут можно сделать. Надо добиться облегчения для Александра Николаевича! Что вы вообще слышали об этом Шешковском? С кем он дружен, в каких кругах вращается?
— Никто с ним знакомств не водит, — с презрением ответил Воронцов. — Люди его круга не котируются в обществе!
— Но хоть что-нибудь про него известно?
— Ну, разве что глубокая религиозность!
— Что вы говорите? Неожиданно!
— Да, и как говорят, эта его пыточная комната в Тайной экспедиции сплошь увешана иконами!
— Это интересно… Верно, на сей предмет стоит мне повыспрашивать у Андрея Афанасьевича!
Дальнейшие выяснения через Самборского показали, что господин Шешковский, действительно, очень набожен, и наибольшее влияние к нему имеет настоятель Казанской церкви протоиерей Серафим. С ним поговорили; тот переговорил с окормляемым им господином, и вот я получил возможность побеседовать с самым страшным человеком Российской Империи. Поскольку визит этого господина в Зимний дворец был бы неуместен, я сам посетил его в сопровождении Воронцова.
За столом, заваленном грудами бумаг, едва различимых под мерцающим светом двух восковых свечей, я разглядел мозглявую фигуру невысокого, сгорбленного, полного господина, кротко улыбавшегося мне. Ему было, пожалуй, уже под семьдесят лет. Жирный, в мягких складочках, точно взбитый из сливок, подбородок был тщательно выбрит, серые глаза глядели вяло и сонно; умильные, полные губы, смиренно и ласково сложенные, казалось, готовы были к одним ободряющим привет и ласку словам. Одет Шешковский был очень скромно, в простой, без затей, серый сюртучок, скромно застёгнутый на все пуговицы. Лишь орден Св. Владимира, надетый, видимо, в честь визита высочайшей особы, оживлял его унылый образ.
Увидев меня, Степан Иванович поспешно встал из-за стола и нижайше мне поклонился.
— Ах, Ваше Высочество! Как счастлив я видеть вас в скромной своей келье! Не вспомню, чтобы столь высокородные гости посещали меня… Вот, прошу вас, — угодливо засуетился он, — присаживайтесь сюда!
И вот этого тихого и вежливого Степана Ивановича боялся весь Петербург. Все имели грехи, и все верили, что Шешковский о них прекрасно знает. Имея тайных лазутчиков, он знал все, что происходило в столице: не только преступные замыслы или действия, но и даже вольные и неосторожные разговоры.
— На месте иных высокородных особ я посещал бы вас много чаще! Немногие могут оценить тяжесть трудов по… поддержанию в государстве правильного течения дел, скажем так. А вы, Степан Иванович — известный в сём специалист; не мог упустить случай познакомиться с вами!
Далее мы поговорили про служебные дела Тайной экспедиции, не касаясь, конечно, подробностей конкретных дел. Меня интересовало, как устроены здесь дознание и сыск, где и как добывают сведения соглядатаи и шпионы. Думаю, рассказал он далеко не всё, но даже услышанное здорово изменило моё мнение о государственной безопасности этого времени. Всё очень серьёзно устроено!
Под конец я коснулся вопроса с Радищевым.
— Степан Иванович, там у вас сейчас находится такой Радищев Александр Николаевич, надворный советник. Я с ним знаком, получал от него уроки по таможенному делу. Знаю, попал он в прескверную историю по собственному легкомыслию. Но, зная сего господина с лучшей стороны, буду просить императрицу о смягчении его участи. Так вот, любезный Степан Иванович, вы там не очень-то с ним усердствуйте! А то призовёт его государыня снова к службе, а окажется, что остались от него лишь рожки да ножки.
— Ну, раз таково желание Вашего Высочества… — туманно произнёс Шешковский, закатывая глаза, — то я особо за сим прослежу. Но вы не думайте, у нас ведь никаких пыток не применяют!
— Конечно-конечно. Кстати, а как ваш сын, Иван Степанович, поживает?
— Спасибо, Ваше Высочество; всё благополучно! — с некоторым недоумением отвечал мне Шешковский. — Недавно под знамёнами Ивана Петровича Салтыкова приобрёл бригадирский чин!
— Прекрасно, я очень рад. Это за Выборгское дело?
— Истинно так! Многих повысили в чине после этой славной баталии! Неустанно молит за вас Бога: говорит, токмо вашим вмешательством достигнут успех сей!
— Да, мне и нам всем помогло Провидение. Вы, слышали, наверное, про дар предвидения, что иной раз меня озаряет, не так ли?
Шешковский медленно кивнул, не сводя с меня взгляда.
— Так вот, могу ответственно сообщить, что судьба моя очень тесно связана с благополучием вашей семьи. Очень тесно, просто неразрывнейшим образом! Потому, Степан Иванович — давайте дружить семьями! Я не из тех, кто не станет подавать вам руки; любому разумному человеку понятно, что служба ваша важна. Да что там важна — необходима! Кто знает, может иной раз я буду просить вас о каких-то услугах; и сам я открыт для вас. Если вдруг возникнет у вас какая нужда, обращайтесь. А то ведь, сами знаете, при перемене царствования бывает всякое: вдруг кто-то захочет свести счёты с вами или потомками вашими… Обращайтесь. И сын ваш пусть обращается. Я не позволю!
При этих словах губы Шешковского задрожали. Я знал, в каком напряжении живет этот господин: говорят, вне дома он ел только варёные яйца и просфоры, опасаясь отравления. Мой намёк на возможную расправу после смерти Екатерины, должно быть, попал в цель — слишком многим перешёл он дорогу…
— Ваше
