Тахави разворачивает меня, и я с мгновенно вспыхнувшим негодованием обнаруживаю, как одного из моих утят яростно щиплет мужик, стоящий у крыльца почты, раскапывая нежный светящийся пух своими… нет, все же не руками, хотя вроде как и руками. Я словно вижу одновременно три картинки - на одной мужик стоит у почты, он нормального - точнее, маленького роста; его руки в карманах МЧСовского пуховика, и одной из них он достает из коробка спичку за спичкой. Вторая картинка совсем даже и не картинка, просто такое ощущение - мужик уже вдвое выше несчастного утенка, он навис над ним и запускает в него руки по локоть, выдергивая пух, но пух не задерживается в руках мужика - и сразу гаснет, оставляя в воздухе мелкие красные искорки. Третья еще менее визуальна - одно ощущение правой руки, хватающей какой-то кусок плотной то ли резины, то ли засохшей жвачки. Рука старается подцепить, выщипнуть складку и ухватиться получше, но стоит только оттянуть часть от куска, как часть эта приобретает непробиваемую упругость полиуретана и с силой выталкивает вдавленные пальцы.
Поток ощущений непосилен, и я пробкой выскакиваю к себе. Переведя дух и сфокусировав расслабленные глаза, я продолжаю смотреть на мужика, мимо которого проходят пассажиры автобуса. Меня осеняет - мужик жрет бабу в коричневом плаще и розовой косынке! Причем только за счет их взаимного положения, чистая геометрия!
Я перевожу взгляд на одного, на другого пассажира, идущего в том же направлении - нет, не то. Им он ничего сделать не может, не знаю как, но в уязвимом положении относительно мужика только эта баба, одна из всех. Меня поражает простота - как, неужели только за счет расстановки? И все?! Из меня, словно через какую-то трубку, начинает лезть пена примеров, теперь имеющих решение, налезая друг на друга и скучиваясь; хочется немедленно взять в руки каждый и приложить к нему только что приобретенную недостающую часть головоломки.
Я задумываюсь и теряю картинку, теперь передо мной лишь тьма, окружающая навес, освещенный несколькими едва заметно мигающими светильниками. Из-за этого контраста уже ничего не разобрать, только силуэты домов на фоне гаснущего неба и мутно-желтый свет в кабинах двух автобусов - один шофер читает газету, второй курит в окошко. Пацаны куда-то делись, и Тахави дергает меня за телогрейкин хлястик, поворачивая в сторону дома.
Пройдя в молчании до самого дома, я спрашиваю лишь за чаем:
– Тахави абый, как так?
– Ему никто не давал ырым, но он сам хотел его и где-то нашел. Теперь, чтоб не пропасть, он должен постоянно брать чужое дыхание, а брать его может вот так, другого не знает.
– Зачем - брать?
– Так он может обманывать бире, а если не сможет, то они увидят его. Он сам захотел, чтоб они его видели, обратно уже никак.
– И че тогда? Ну, увидят - и че?
– Бире съедят его кыт. На весь район никто не боится так, как Гафур.
Я на мгновенье представляю себя в шкуре несчастного МЧСовца - ух, не дай Бог.
– Ты можешь ему помочь?
– Нет.
– А почему, Тахави абый? Может, не хочешь?
– Не хочу, но и не могу тоже. Он не знает, что с ним делается. Думает, что у него просто болит внутри, все потроха болят. Правда, они и в самом деле болят, но вот ты понимаешь, почему, а он нет.
– Если он не знает про бире, то кого же он тогда боится?
– Смерти, кого ж еще. Его тело чувствует, как бире слетаются к нему, вьются у него под ногами, и чувствует, что будет, если он не удержится. Но он не понимает все это, и еще больше читает глупые книжки, мешает сам себе. Его кыт стал совсем черный, и белым его не сделают все эйе Яшчерэ. Только Тенри это может, но не делает.
Я не стал больше ничего спрашивать, потому что явственно ощутил подкатывающую истерику - еще минуту, и я буду требовать от Тахави помощи этому Гафуру. Причем я совершенно точно знал, что буду валяться на полу и рыдать, словно маленький ребенок. Испугавшись и этого тоже, я торопливо лег спать, гоняя в голове воображаемые диалоги с Тахави и Гафуром, но на удивление быстро заснул.
Я увлекаюся спортивною рыбалкой
Я увлекаюся спортивною рыбалкой,
Ловлю я рыбу даже в дожь, жару и снег…
Прицепилось, хоть что ты делай. А ведь специально покупаю диски со всякими Павароттями, джазом всяческим, ну вы поняли - типа "качественную" музыку, чтоб именно она стала фоном и крутилась в голове, однако шиш - как прилипли в юности пеплы да Токарев, так и сдохну с ними, похоже. Стоит начать что-то делать руками, как сразу, на автомате прет из меня эта хренотень. Если весело - то "Стаканчики" или "Я тобою одной", грустно - "Журавли улетели", а ежели морду кому набить охота - "Spainish Archer" врубается.
К обеду слышу - уже и Энгельс ходит и бубнит под нос: "Эх, хвост - че-шу-я… эх, хвост - че-шу-я…", спохватится, плюнет, заткнется, однако через полчаса - опять чешуя, куда деваться.
Мы собирались ставить в огороде антенну для Энгельсовского "Senao", но пошел дождь и не останавливается, с самого утра. После часового дождя уже бесполезно че-то дергаться, после сегодняшнего же потопа можно смело забыть об этих смелых планах до завтра как минимум. Я еще во время завтрака решил достать Энгельса, но ему пока удается соскакивать. Вся жопа ситуации в том, что он не ведется, как все люди, не набирает инерции в разговоре, и это выбивает из моих рук все козыри.
Развести можно абсолютно любого, будь он хоть трижды знающим, но только если разводимый участвует в процессе. Если не участвует, то все становится так трудно…
– Энгельс, а вы как к Токареву? Нравится? Смотрю, напеваете…
– А сам? - фыркает Энгельс; застать его врасплох крайне трудно. - Тоже ходишь, ноешь, аж ко мне привязалось. Хотя не зря ты именно на рыбалке застрял.
– Да я вырос, можно сказать, на нем да на Шеваловском… У меня еще первый магнитофон был "Астра", может, попадался? Не помните? - я принялся прощупывать еще одно направление, проигнорировав его замечание про "застрял", вызвашее у меня лишь мимолетное удивление. - Катушечный еще, но уже не "Свияга", можно было с места на место в одиночку таскать… У вас-то че было?
– У меня "Днипро" был. Только не "у меня", у комнаты. Я только ответственным был, помню, все записи доставал. Это еще когда кости слушали; ну, да ты кости не застал, не помнишь. - совершенно по-человечески отвечает внезапно зацепившийся Энгельс, он даже останавливается рядом со мной, вытирая тряпкой масляные руки - че-то делал в своей мертворожденной Ниве.
– Не знаю, но я даже рад, что не застал. - меня так и подмывает спросить: а в какой общаге, какого института, техникума, где? Но я хладнокровно придерживаюсь музыкальной темы, неожиданно позволившей мне если не приставить лестницу к бастиону, то по меньшей мере взойти на подъемный мост. - Че-то вот сколько слушал, пытался честно понять, разобраться - нет, что пятидесятые, что шестидесятые - нет, не то. К концу шестидесятых что-то уже появляется, все эти Ху, Кинкс, Тин Лиззи, пеплы вон с цепеллинами собираются, Озборн тот же, но играют еще под Берри, даже че-то Преслевское сквозит через раз, согласны? Или эти же Битлы, пионеры с двойным сиропом…
Надо же, аж тех времен выраженьице вылезло, даже не подозревал, что помню такое.
Рискованно, конечно, ругать битлов в присутствии человека тех годов рожденья, однако Энгельс мечтательно улыбается, глядя куда-то в пространство. Я каким-то образом вдруг понимаю, что же конкретно он вспоминает. Даже больше - Энгельс приоткрывается, и я аккуратно набрасываю свою пару на его контакты. Излет стиляжьего века, дудочки отошли, молодняк попроще переориентируется на криминальные дресс-коды, гнусавит под гитарку колымскую лирику; юноши из "хороших семей" окончательно пересаживаются на всяческое западничество, сладкожопых битлов и Окуджав с Визборами, столь же полупидорных со своей иконой св.
Хемингуэя. Энгельс, юный и нестриженый, в дырявых ботинках и речфлотском бушляке, через тридцать три п…ы и несколько раундов совершенно секретных переговоров находит в центре Казани нужного дельца: двор, заплывший снежной кашей, сумасшедшее синее небо над Сююмбекой, оглушающий птичий гам - Энгельс долго ищет брод через ледяную кашу, но плюет и отважно форсирует двор - сперва несколько маневрируя, но потом бросает плакать по волосам со снятой головы и хлюпает ледяной кашей не глядя под ноги, в веселом отчаянии решившегося идти до конца.
На втором этаже дверь пунцового дермантина, как, оказывается, умеет пахнуть старое дерево; подъезд просто благоухает, столетний дуб перебивает даже керогазный чад и едкий щелок кипятящихся пеленок, кашу даже, и мокрую побелку с третьего… Длинный и короткий. Из темной щели в глубине классического коммунального коридора (велики, этажерки, жестяные ванны на стене) - сочится еще приглушенное, перебиваемое кухонным гвалтом и детскими воплями, но уже разрывающее худую мальчишескую грудь, нездешнее, Другое, он еще от порога жестко решает: "Эту - обязательно!", лицо банчилы течет и мерцает (даже получаса не продержится в памяти); мятые "рваные" (реформе уже девять лет, замаслились) пухлой стопкой ложатся на облупленный подоконник. "Чьюк Бэрри" - на разлинованной задней стороне свемовской коробки. "Доп. Ролинг Стонес, 10 м." (не забыли еще термин "дописка"?), и обратно, скорее, скорее… Остановка, на ржавой табличке - "Галантерейная фабрика. Совнархоз…" - только и успеваю выхватить, как мультик "Энгельс. Молодые годы" заканчивается, и я с видом нашкодившего щенка пытаюсь исчезнуть - вдруг еще разозлю, все планы коту под хвост.
