Засопев от волнения, я оживил гаджет… Светланка ответила!
Слова прыгали перед глазами, и я лишь с третьего раза прочел: «Как говорят в Анчурии, „Айо тоо ахава сине, оччи ахава!“ Сначала, вообще-то, знакомятся. Как тебя зовут? Где ты живешь?»
Блаженство заполнило меня, как гелий – баллонеты дирижабля. Ослепительная радость трепетала в душе, спирая дыхание, сжимая нутро до сладкой боли. Я! Говорю! С любимой!
Неужели Светлана все поняла и разгадала секреты Брута? Она же у меня умница!
Волнуясь, я торопливо набрал: «Антон Пухначёв. Москва, Арбат, 35». И отправил письмецо в будущее.
Москва, 3 февраля 1973 года. После двух
– Не пускайте, не пускайте его! – заволновалась очередь. – Тебя тут не стояло!
– Да чего вы? – талантливо изумился верткий студентик, тискаясь к прилавку. – С утра стою, просто отошел по делам… – и гордо продемонстрировал розовую ладонь с размашистой семеркой. – Мой номер!
– Да чё ты гонишь! – возмутился парень пролетарской наружности. – Это я – седьмой!
– Гони, гони его! – взыскующая справедливости толпа вошла в раж. – Ишь ты, спекулянт хитрозадый!
– Да вы чего… – запал у студентика попритух. Он решился на слабую попытку ввинтится в начало очереди, но ожесточенные «первые» сплотились, не пуская «хитрозадого» в свои ряды. Тот увял и вышмыгнул из магазина.
– А то ходят тут всякие… – победно зарокотала мощная бабища с круглым шиньоном на голове, похожим на волосяной клубок. Шиньон, похоже, еле держался, приколотый шпильками к «натуральной» редкой шевелюре. Он то и дело клонился набок, угрожая отпасть, но тут возникла продавщица, и я моментально забыл о немодной прическе.
Жрица советской торговли гордо внесла стопку индийских джинсов «Авис» [2], и снисходительно заворковала:
– Не волнуйтесь, граждане, всем хватит. Соблюдайте очередь!
Я покосился на ладонь – число «12», коряво выведенное синей пастой, виднелось четко, не то, что у всяких спекулянтов…
Конечно, «Авис» и рядом не лежали с «Рэнглером» или «Ливайсом». У почитателей «фирмы́» они шли за второй сорт, но, тем не менее, признавались за джинсы – крашенные нестойким индиго, «Авис» линяли, как «настоящие», приобретая божественную потертость…
– Не по двое! – очередь снова возбудил импульс беспокойства. – Штаны в одни руки!
– Ага, – подхватил кто-то бубнящий, – еще по трое бы брал…
– Да я себе! – возмутился очередной. – Вон, одного размера!
– Знаем мы вас! – зароптали в толпе. – Себе! Ага…
Продавщица невозмутимо упаковала двое джинсов в хрусткую коричневую бумагу, и обронила, как припечатала:
– Восемьдесят рублей в кассу!
Меня притиснули к прилавку, но неведомый в бывшей жизни азарт пересилил дискомфорт. Никому в будущем не дано испытать «совковую» радость приобретения синих штанов! Подумаешь – зашел, да купил. А вот ты попробуй сначала попади в нужное место, да в нужное время – и пусть тебе подмигнет удача! Как только в магазине «выкидывают дефицит», мгновенно образуется громадная очередь. Народ, приученный к коллективизму, тут же организовывается, выдвигая из своей среды активистов – люди пишут номера на ладонях, ревностно следят, чтобы все по-честному, готовясь весь день простоять, да ночь продержаться. Зато сколько радости и гордости будет потом, когда ты не купишь, а «достанешь» обновку!
Выбив в кассе чек, я облапил свою покупку и протолкался на свежий воздух. Урвал!
Природа будто поздравляла меня с добычей – небо, затянутое с утра хмарью, прояснилось, и дома вокруг заиграли красками, купаясь в холодном зимнем свете. Уже давала себя знать февральская нестойкость – стужа спадала и, чудилось, будто солнце пригревает. Особенно, если стихали нудные ветерки и воздух замирал недвижимо.
Сбавив шаг, я свернул на улицу Воровского, мимолетно замечая мужчину лет сорока, с плохо различимым лицом, чьи черты искажались очками. Упакованный в короткую дубленку и шапку-«пирожок», он шагал за мной, сбивая настроение.
Я приметил его еще в обед, на улице Герцена. Видимо, нам было по дороге. Потом очкарик мелькнул пару раз в магазине «Одежда»…
Во мне всколыхнулись подозрения и страхи: а почему тогда этот тип, попадавший, как и я, в первую двадцатку, не купил вожделенные «джины»? Ну, если они типу не нужны, то сам собой напрашивается вывод – ему нужен я…
«Слежка?! – губы кисло скривились. – Да кому ты нужен, товарищ Пухначёв? Милиции? „Дядя Степа“ провел с тобой разъяснительную беседу, ты внял – и устроился на работу. Вопрос закрыт. КГБ? Это даже не смешно…»
Мои ноги, словно уловив тревогу, зашагали шустрее. Углубившись в переулки, я вышел к проспекту Калинина и спустился в подземный переход. Гражданин с «пирожком» на голове не отставал, следуя по той же траектории.
И вот тут-то моя пугливая натура взбрыкнула – то ли бояться устала, то ли подсознание углядело незамеченное мною, а только я развернулся кругом и пошагал обратно. Вряд ли накопленной смелости хватит, чтобы в лоб поинтересоваться у очкарика в «пирожке», кто он вообще, и чего ходит за мною, так хоть рассмотрю преследователя в упор.
Я поднялся по ступеням обратно, но не столкнулся с «наружкой». И вокруг никого похожего на «топтуна» в дубленке – ни в сторону книжного, ни в направлении почтамта.
Мне сразу полегчало, я даже заулыбался: совпадение! Простое совпадение!
Хмыкая и качая головой, успокоенно вернулся в переход. Не-ет, братец кролик, воображение надо держать в узде! А то, вон, расходилась фантазия, нарожала чудовищ…
Поправив новенькие джинсы, завернутые в жесткую бумагу, я поднял себе настроение. Прибарахлился…
Арбат, 14 февраля 1973 года. Позднее утро
Огромное кровельное окно даже мыть не надо было – выпавший снег не задерживался, съезжал, протирая стекло, как щеткой. И мансарду затаривало светом с горкой, отборным солнечным сиянием.
Я лениво пошарил глазами по наклонному потолку, любовно обитому фанерными листами – ни единого безобразного развода. Постарался Кербель. Тепло, светло и мухи не кусают.
Если честно, меня не щелкавшие батареи грели, а надежда. Светлана не отвечает третью неделю, но ведь достучалась же однажды! Я непроизвольно коснулся гаджета, оттягивавшего карман. Молчит, не зудит вибрациями в самый миокард… Ну и гад же ты…
С удовольствием потянувшись, я покинул старый диван с фигурной полочкой, и поправил ворсистое клетчатое покрывало. Пора на «вторую смену», а то свет иначе ляжет.
«Спецовка» нашлась там, куда я ее вчера швырнул – на развалистом кресле у камина. Застиранный тонкий свитер, дырявый и в разноцветных отметинах красок, стирке почти не поддавался, зато пришелся впору. Что и требовалось доказать.
Я подступил к мольберту, с удовольствием ощущая давний позыв, нетерпеливый, властный и азартный, почти заглохший в Ново-Томске сорок семь лет тому вперед.
С холста проступал портрет Кербеля.
Будучи по натуре страшным консерватором и занудой, я почти всегда писал в старой… да что там – в старинной манере. Сначала жиденький подмалёвок, правда, не одноцветный, сиеной или умброй, как у великих итальянцев, а цветной. И потом, день за днем, прописываешь, прописываешь, прописываешь… Мазок за мазком. Штрих за штрихом. Слой за слоем.
Густеют красочные соки, все ярче играют блики, пробиваются потаенные светы и легчайшие воздушные лессировки…
Я поднял руку – и опустил ее. Всё, «Пух». Мавр сделал свое дело.
Старого художника я изобразил по пояс, вполоборота. Выглядел Юрий Михалыч очень серьезным и степенным, а вот глаза искрились весельем, даже озорством.
Я отшагнул, присматриваясь и придираясь. Нет. Всё. Финита. Начнешь подправлять, только испортишь. А лаком ближе к лету покрою.
– Ну, все, так все… – на дне моего ворчанья пряталось удовольствие от хорошо сделанной работы.
Аккуратной вязью подписав: «Пух», я бережно обрамил картину простеньким багетом и даже закрепил шнурок. Осталось только гвоздь сыскать…
