— Где он установлен? — совсем невежливо прервал Пушкин.
— Это и есть предмет пари?
— Матвей Степанович!
— Ну ладно, ладно, я же вижу, вы сам не свой, что-то серьезное среди ваших молодых друзей затеялось… Кондотьера установили у Руины. Не возле кухни — Руины, а возле Фельтоновской Руины, являющей собой умышленное подобие развалин готического замка… Ну да вы знаете, вы же лицеист, что вам рассказывать про Сарское… У Фельтоновской Руины, аккурат посередине меж нею и чугунными воротами, у дорожки…
— Излюбленное место вечерних прогулок государя… — сказал Пушкин медленно, чувствуя, как внутри все холодеет.
— Именно, — кивнул Башуцкий. — Государь лично одобрил это место для статуи, синьор кондотьер ему определенно пришелся по душе. Да и господин Гордон приложил усилия…
— Какой еще Гордон? — спросил Пушкин стеклянным голосом.
— Вы разве не знакомы? — удивился Башуцкий. — А он о вас отзывался в самых превосходных выражениях, так, как говорят о хорошо знакомом человеке, вот я и решил… Англичанин. Мистер Джордж Гордон, из Королевской академии наук. Приехал к нам изучать архитектурное дело и ландшафтные парки… а впрочем, оказалось, что он сам достаточно поднаторел в этих делах, и его, как-то очень быстро так получилось, привлекли к планировке и размещению… Государь им доволен, он и сейчас в Сарском… Александр Сергеич!
Пушкина уже не было в кабинете. Снова шляпа и трость буквально выхвачены из рук лакея, снова он выскочил на улицу и опомнился, увидев мирно шествовавших прохожих, ни о чем не подозревавших.
Мысль работала лихорадочно. Граф Бенкендорф? Там же, в Сарском Селе, он должен уже приехать. Вяземский отправился в Москву по своим собственным делам. Дуббельт… а чем, собственно, может сейчас помочь Леонтий Васильевич? Вместе ужаснуться, вместе броситься в Сарское… Нет времени!
Извозчик выжидательно поглядывал с облучка. Прыгнув в хлипконькую пролетку, так, что она отчаянно накренилась и не сразу выправилась, Пушкин распорядился:
— Гони на Гороховую, к дому Красинского!
— Где эскадрон расквартирован? — невозмутимо поинтересовался «ванька».
— Именно, — нетерпеливо сказал Пушкин. Не вытерпев, взмыл с сиденья и ткнул извозчика кулаком в жирный загривок: — Гони, кому говорю! Душу выну!
— Так бы сразу и говорили, барин… — протянул извозчик, подхлестывая лошадку и горяча ее какими-то особыми кучерскими словечками, имевшими хождение лишь среди этой разновидности человеческого рода, а прочим абсолютно непонятных. — Сделаем в лучшем виде…
Расквартированный на Гороховой жандармский эскадрон как раз и был выделен в распоряжение Особой экспедиции — и состоял, как легко догадаться, из людей понимающих. Поскольку Особая экспедиция не вчера была учреждена и кое-какие дела, неизвестные остальному миру, за ней числились, все в эскадроне, от командира до последнего нестроевого служителя, прекрасно знали, в чем тут секрет. К тому же — как давно уже с удивлением и некоторым стыдом открыл для себя Пушкин — рядовые, самое что ни на есть простонародье, к иным вещам и явлениям относились не в пример серьезнее, нежели те самые образованные, материалистически настроенные люди из общества…
Часовой при будке его прекрасно знал, а потому пропустил без малейших придирок. Атмосфера на обширном дворе царила самая умиротворяющая: стояла тишина, в глубине, в конюшне, иногда всхрапывали лошади, у крыльца сидел толстый серый щенок, не видно было ни души, тянуло свежим навозом и другими запахами, неотрывно связанными с конюшней, служащими обычно приметой самого мирного времени.
Пушкин пересек двор, свернул направо, поднялся по ступенькам в квартиру ротмистра Чаруты. На сунувшегося было что-то спросить денщика он рыкнул так, что бедный малый отпрянул в угол. Рванул дверь без всяких церемоний.
Ротмистр Чарута (греческого происхождения, в сражениях двенадцатого и последующих лет неоднократно отмечен, удивляться чему бы то ни было на свете решительно неспособен) поднялся ему навстречу из-за шаткого стола, высокий, с усами и кудрявыми бачками, румяный и невозмутимый.
А впрочем, невозмутимость его была напускной: присмотревшись, Пушкин увидел, что ротмистр встал так, чтобы заслонить спиной стол с черной высокой бутылкой, уже откупоренной, и фруктами на белой тарелке.
На румяной физиономии тут же отобразилось нешуточное облегчение, Чарута шумно вздохнул:
— Александр Сергеич… Слава те господи. А я уж, услышав в сенцах львиное рыканье, решил сгоряча, что нагрянула какая-нибудь инспекция. Наше столетие прямо-таки помешалось на инспекциях, вам не кажется? Если так обстоит в первую треть, которая еще и не закончилась, то что же будет к концу века, подумать страшно. Не слышали о полковнике Ставронском? Бедолага. Сидит вот так же, как я сейчас, полагая себя по причине отдаленности от начальства в полнейшей безопасности, не ждет подвоха от судьбы — как вдруг, без колокольчика и огласки, объявляется… Ай, да что это я? Не угодно ли стаканчик нектара? — Он сделал шаг вперед, присмотрелся. — Александр Сергеич, у вас такое лицо… Что, служба?
— Служба, — сказал Пушкин.
— Привезли какой-нибудь приказ?
— Нет, — сказал Пушкин. — Мне всего лишь требуется содействие…
— Ну, это извольте, — с заметным облегчением сказал Чарута. — В соответствии с циркуляром — чего ваша душенька желает.
— Мне срочно нужно в Сарское… Верхового коня, из лучших.
— У нас все лучшие, сами знаете, одров не держим-с, не какой-нибудь Мелитопольский драгунский…
— Коня, немедленно… и двух-трех жандармов. На всякий случай, могут понадобиться…
— Извольте, — сказал Чарута, вышел в сенцы, и слышно было, как он непререкаемым тоном отдает распоряжения, сопровождая их истинно кавалерийскими фиоритурами. Вернувшись, ротмистр сказал чуточку покровительственно: — Как видите, все устроилось в лучшем виде, уже через пару минут… Что стряслось, могу я знать, или…
— Собственно говоря, ничего еще не стряслось, — сказал Пушкин, от нетерпения переступая на месте. — Но, возможно…
Он решился — показалось, что, произнеся это вслух, сможет снять с себя хоть чуточку тяжелой ноши. И закончил со спокойствием, поразившим его самого:
— Возможно покушение на государя…
— Так-так-так, — сказал Чарута, не изменившись в лице, разве что самую малость щурясь. — По нашей, стало быть, линии?
— Похоже.
Совсем уж тихо Чарута спросил:
— Может, весь эскадрон поднять в седла?
