не обратили внимания. Мало ли кого притащит с собою во дворец всесильный глава Тайной канцелярии розыскных дел.
Иван осторожно разглядывал окружающих. Великий князь Петр Федорович с супругой и сыном, придворный медик, фрейлины, духовник царицы отец Савватий.
Судя по всему, на сей раз императрица Елисавета Петровна занемогла и впрямь тяжко. В сырой опочивальне стоял смрад ветхого тела, смешанный с острым запахом лекарств. Барков уловил удрученно-покорное лицо личного лекаря ее величества, перехватил подобострастный взгляд, брошенный одной из фрейлин на великого князя. И понял, что все вокруг готовы к самому худшему исходу.
Голова закружилась от этой жуткой мысли, в висках бешено застучало, в ногах появилась дрожащая слабость. Он бы попросил воды, но вот как тут посмеешь? Кому до тебя дело, когда помирает повелительница Третьего Рима?
Императрица дремала, Петр Федорович внимательно вглядывался в обрюзгшее лицо тетки. Внезапно та проснулась, брезгливо посмотрела на фрейлин и лейб-медика, повернула голову к сидящему в стороне Шувалову.
– Надоели вы мне, хуже поноса! – бросила вдруг хриплым полушепотом. – А идите вы все на х…!
Великий князь выскочил из спальни, семеня тонкими ножками в белых башмаках, за ним стайкой цыплят порскнули фрейлины. Замыкала процессию великая княгиня Екатерина Алексеевна, на ходу осеняя себя крестным знамением.
Приап молча поманил все еще растерянного и взволнованного Ивана за собой, и они пошли коридорами и лестницами дворца. Да не парадными, а все какими-то закоулками, тупичками, темными скрипучими ступеньками – видать, переходами для прислуги или… может, для каких-то тайных дел. Мерцание почти угасших свечей. Чей-то топоток временами: то ли спугнутых откормленных дворцовых мышей, то ли многочисленных потешников-карл, а то и здешних домовых. (Ведь на такую домину, поди, одного хранителя мало будет.) Господин копиист поначалу даже зачем-то пытался запомнить путь через эту мрачную и душную изнанку дворцовых покоев, но быстро запутался.
Наконец, остановились перед двустворчатыми дверями, возле которых на резном мягком стуле сидел коренастый лакей в пудреном парике и красной с серебром ливрее, вскочивший с поклоном при их появлении. Иван почему-то задержал на нем взгляд – бритому грубому лицу слуги куда больше парика подошла бы разбойничья борода, а если еще обрядить в армяк, а в руки дубину… Господи, да ведь это, никак, Харон! Не признал его в таковом-то щегольском наряде – быть богатым Приапову подручному.
Шувалов отпер дверь крошечным ключиком, пропустил Ивана, и столь же старательно затворил.
Они очутились в кабинете, где ранее пииту бывать не доводилось.
Потом Барков, сколь ни старался, толком не мог вспомнить, как тот кабинет выглядел. В памяти остались лишь лучики тусклого света петербургского весеннего дня из-за портьер, отражение белого воску свечей в большом зеркале на стене, какие-то книги и глобусы… И упрямый непроницаемый взор Приапа, сидящего напротив. Такой же, как и в тот день. Только вот кофею вряд ли велит подать…
– Да, вот так вот, брат ты мой, – процедил граф. – Видать, и впрямь не жалует за что-то Господь нашу Россию-матушку – шесть раз царство переменяется за три десятка с половиной годков. Как оно все… Вроде здоровая и крепкая была наша государыня, а вот поди ж ты… И батюшкиных лет-то не прожила! Не иначе как испортила Екатерина-чухонка породу романовскую…
Он тяжело вздохнул, так что пламя в шандалах качнулось, поправил зачем-то и без того безупречно сидевший парик.
– Я ведь ее с отроческих лет помню… Одногодки мы… Тебе вот, небось, кажется, что так все и было всегда как сейчас? А я ж еще батюшку ее застал, Петра Алексеевича…
Поэт зябко передернул плечами. И в самом ведь деле, этот еще не старый на вид человек, чье имя вызывало страх даже за сотни верст от Петербурга, родился при Петре Великом, который в детстве казался Ивану каким-то древним государем, чуть не современником Ивана Грозного.
– Да, скажу тебе, веселая была девка. Много чего за ней водилось, прости ей Господи, прегрешения. Как раз для твоей тетрадки.
Выстрелил пронзительным оком в Баркова и погрозил пальцем. Знаю, мол, какую похабщину на ее величество возводишь.
Иван потупился. Крыть было нечем. Не один раз поминал на страницах «Девической игрушки» об амурных подвигах «великия жены», до самой старости не утратившей охоты к любовным утехам.
А что тут такого? Слухи по России ходили – хоть в барских светелках, хоть в лакейских… И про то, что, дескать, Елисавета не царица подлинная, а «дочь бляжья» отца неизвестного, и сама по материнской дорожке идет. И про любовников, количество коих молва доводила до числа несметного. И про некоего повара, который в одну ночь прошел все чины от прапорщика до полковника по чину за каждый «чин». И про пьяную шутку-ответ императрицы на удивление гвардейцев Измайловского полка, когда она назначила себя их полковником: «Почему ж бабе нельзя быть полковником? Под полковником-то можно!»
Вспоминал и другое, к делам амурным отношения не имеющее. Как учитель его, прапорщик Галл, будучи крепко выпивши, вдруг пустился в воспоминания о днях свержения Анны Леопольдовны, о которой нынче даже вот Шувалов не поминает – отучили про ту царицу мимолетную вспоминать.
С боязливым удивлением слушал тогда подросток о том, как бродили по Санкт-Петербургу пьяные в дым гвардейцы «лейб-компании», горланя скабрезности; как врывались они в дома перепуганных сановников, требуя вина и денег, как голые блудные девки высовывались из окон дворца, превращенного победителями в какой-то вертеп сатанинский…
– Да, – словно услышал мысли Баркова граф, – погулять Елисавет Петровна, конечно, любила. Но ведь и государство блюла! Кто теперь о России так печься станет?
