— Ушли ляхи, остался Корней воеводой над четырьмя сотнями латников, и поехало. Начали с того, что Федор хозяина хутора, где Кристину нашли, живым гвоздями к дереву около муравейника приколотил. Пока пиво допивали, в дорогу собирались, да хутор жгли, всё слушали, как тот прусс, заживо съедаемый, диким голосом орет.
— А потом… Два городища прусских начисто выжгли, а сколько деревенек, да хуторов — Бог весть. Что с людьми творили — Корней по сию пору поминать стесняется. В конце концов доигрались — попали в лесной пожар. То ли их собственный огонь догнал, то ли пруссы сами лес подожгли, чтобы их зверство прекратить, да только еле выбрались. Полон, добычу, всё бросили, некоторые даже заводных коней потеряли.
Домой вернулись — звери зверьми, а тут еще засуха, неурожай. Сколько баб в то лето в синяках от мужниных кулаков ходили, почитай, всё Ратное. Батюшка твой Фрол Корнеич, покойник, тоже не раз приложился…
"Ни хрена себе, сэр Майкл, это что же такое Ваш либер фатер откаблучил, что мать до сих пор простить не может? Дела-а… Пора заканчивать беседу, а то еще чего-нибудь такого наслушаюсь…".
Мишка попытался подняться с бревна, но мать придержала его рукой.
— Сиди уж! Начали, так до конца расскажу.
— Может, потом, как-нибудь? — Осторожно возразил Мишка.
— Сиди, слушай! Давно пора было рассказать, да все случая не было. Дед-то обязательно до последнего дня дотянул бы.
"Сюрпрайз, сэр! Оказывается, мне это все зачем-то знать положено! Интересно, зачем?".
— Уехал боярин Федор в Киев. Лет через пять-шесть женился во второй раз, опять на боярышне из знатного рода, снова стал при посольствах службу править. Разбогател изрядно, князем Великим отмечен был не раз. В Царьграде чем-то так отличился, что золотой шейной гривной пожалован был и землями. Друга не забывал — после смерти сотника Агея, помог деду сотником сделаться, хотя тот и сам управился бы, но все равно.
И с семьей всё ладно получалось. Лет десять ж или душа в душу. Он со своей Евдокии пылинки сдувал, на руках носил — всю любовь, что первых двум женщинам недодал, на нее изливал. Детишек троих нажили — двоих мальчишек и младшую девочку. Катериной назвали.
Мать помолчала, помешивая булькающую в котле кашу.
— Казалось бы, живи и радуйся. Только Господь наш который есть Любовь, — мать саркастически скривила губы — если уж взялся карать, то удержу не знает.
У Мишки от дурного предчувствия даже похолодело в животе.
— Сначала, — продолжала мать — умер благодетель Федора — Великий князь Святополк Изяславич. Пришел в Киев Мономах и отец Евдокии в опалу попал, хотя Федора это не очень коснулось. А потом… На святки повез боярин Федор семью кататься. Сам верхом, а семья в санях. Разогнались по днепровскому льду, возница свистит, детишки визжат, Евдокия улыбается. Таким их Федор и запомнил. Полынью на Днепре тонким ледком затянуло, да снежком запорошило, если не приглядывать, то и не заметишь. Конь туда со всего маху и влетел. Сам сразу с головой под лед ушел и сани с собой втащил. Как Евдокия успела полуторагодовалую Катерину на лед выбросить, даже и Федор сам понять не смог, а остальные все сгинули.
И запил Федор. Сначала понемногу, а потом, как с княжьей службы погнали… Да и кому он нужен-то такой? От прежнего Великого князя остался — чужой, пьяница — дело доверить нельзя, хозяйство запустил, земли, князем Святополком пожалование, так и не обустроил… На дочку и глядеть не хотел, все повторял, что если бы не она, так Евдокия спастись могла бы. Отправил Катерину к сестре Евдокии в Треполь.
Кто Корнею рассказал, что с другом такая беда приключилась, не знаю, да только съездил он в Киев и привез Федора к нам в Ратное. Тебе еще четырех лет не было, ты не помнишь.
Мишка не помнил вообще ничего из того, что происходило до «вселения», даже отца, но молча кивнул, вроде что-то смутно припоминая. Мать, впрочем, не обратила на это никакого внимания и продолжала свой рассказ:
— Сотворил отец Михаил истинное чудо. Как уж это у него вышло, не знаю, месяца три с Федором возился, сам чуть Богу душу не отдал, но привел-таки боярина в разум. Единственное, чего добиться не смог, того, чтобы Федор к дочери вернулся, видно, слишком сильно напоминала Катерина ему о погибшей жене. В то время и сделал князь Ярослав Святополчич своим друзьям последний подарок. То ли предчувствовал беду, которая с ним случиться должна, то ли просто помочь хотел… Отцовской Великокняжеской печатью скрепил он две грамоты: одну — Федору на погостное боярство, вторую — Корнею на боярское достоинство и Погорынское воеводство.
Федор подарок принял, так и правит с тех пор на Княжьем погосте, а дед твой отказался, мол, если сам Святополк Изяславич его одарить не пожелал, то поддельного воеводства ему не нужно. Гордый!
Последнее слово мать произнесла так, словно плюнула и надолго умолкла. Мишка решил уже было, что всё, опять начал подниматься с бревна, но мать снова удержала его.
— Погоди, самого главного я тебе не сказала. Катерина и сейчас у тетки — боярыни Ирины в Треполе живет. Она моложе тебя чуть меньше, чем на два года. Так что годика через три готовься жениться, Корней с Федором вас с Катериной у ее колыбели обручили, породниться им, видишь ли захотелось!
— Что?!!
От подобной новости Мишка чуть не сверзился с бревна, на котором сидел.
"Ни хрена себе! Я, выходит уже обручен! Без меня меня женили, туды их поперек! И молчат! А Юлька? Да не нужна мне никакая Катерина, знать не знаю и видеть не хочу! И вообще, может крокодил какой-нибудь… Во влип! Чего ж делать-то теперь? А что тут сделаешь? Дед от своего слова не отступится… Треполь, Треполь… Кажется, это южнее Киева, может половцы налетят, и свадьба расстроится за наличием отсутствия невесты? Господи, что за мысли…".
Потрясение было слишком сильным. Первой мыслью была Юлька, потом злость на деда, потом Мишка понял, что мгновенно утратил возникшую было симпатию к боярину Федору. Только потом до него дошло, что мать явно не одобряет дедовых планов.
— Мам, — тихонько спросил Мишка — тебе, вроде бы, это обручение не по нутру?
— А тебе? — Вопросом на вопрос ответила мать.
— Да на кой мне эта Катерина? У черта на рогах — в Треполе! Да и вообще… — Мишка запнулся, сказать по поводу «вообще» можно было многое, но, во-первых, это всё и было «вообще», одни эмоции без конкретики, а, во-вторых, мать и так его прекрасно поняла. — А чего ж ты тогда соглашалась-то?
— А кто меня спрашивал? — Невесело усмехнулась мать. — Когда Фрол с отцом к Федору на крестины ехать собирались, об этом и речи не было, а когда вернулись из Киева, поздно было — обручальное кольцо твое привезли.
