А глядя на то, как стреляю я, наверняка каждый решил бы, что я — подкинутый тролль. Может быть, в России двадцать первого века мои успехи могли бы показаться вполне сносными, но в Англии двенадцатого...
— Проверь руку, — негромко бросил Кеннет Беспалый.
Ну конечно! Я снова забыл проверить прицел. Указание Кена запоздало, моя стрела опять чуть было не улетела «в белый свет», чтобы безвозвратно сгинуть в путанице кустарника. Хорошо, что все ребята еще спали, — иначе от хохота содрогнулся бы Великий Дуб. Не смеялся бы, может, только Робин.
Обычно вожак «волчьих голов» готов был громче всех веселиться по любому поводу, но надо мной подтрунивал реже других. Если бы я смог вообразить, будто у Локсли имеются, как говорят в двадцать первом веке, «комплексы», — я бы заподозрил, что в нем засел некий комплекс вины в отношении меня. Что, считая себя виновным в моей амнезии, Робин почитает своим долгом учить меня уму-разуму, наставлять и опекать.
Конечно, все это было лишь моими домыслами. Если у кого в здешнем мире и отсутствовали все и всяческие комплексы, так это у Робина Локсли.
Я медленно натянул тугую вощеную тетиву, не забыв подвигать стрелой вверх-вниз вдоль лука, чтобы точнее взять прицел. Результаты не замедлили сказаться: мне удалось «тяжело ранить» «болванчика»... В то время как стрела Кеннета опять воткнулась прямехонько в его «сердце».
Кеннет выдернул из мишени стрелы, и мы в ожесточенном молчании возобновили тренировку.
Самое тоскливое время в лесу — не ночь. Тоскливей всего здесь бывает на раннем рассвете, когда ночные твари уже спят, дневные еще не проснулись, а в голову беспорядочной толпой ломятся непрошеные мысли.
Первая мысль, которая неизменно приветствовала меня по пробуждении, была всегда одна и та же: неужели я застрял здесь навсегда? А след в след за ней обычно гарцевала вторая мысль: жутко подумать, что творится с матерью, если там, у нас, тоже прошло почти два месяца! А Матильда Деркач, недоделанная ведьма, сокращенный бухгалтер? Пытается ли она как-то исправить «несчастный случай на производстве»? Впрочем, если бы она что-нибудь могла сделать, она бы уже это сделала. А раз не делает — значит, не может. Значит, я и вправду основательно здесь увяз!
Кеннет Беспалый коротко одобрительно буркнул, когда моя стрела воткнулась в центр груди холщового бедолаги. Я не стал объяснять лесному стрелку, что целился сейчас не в тренировочного «болванчика», а в ведьму, которой суждено родиться через семьсот пятьдесят лет в далекой-предалекой стране...
А ну-ка, напряги мозги, студент-историк: что в этот момент происходит в России? Конец двенадцатого века... Тысяча сто девяносто третий год. Нашествие татаро-монголов уже началось? Или Ярослав Мудрый продолжает выдавать замуж своих многочисленных дочерей? Что у Ярослава было много дочек и что ни один современный ему европейский монарх не остался без свадебного подарка, я помнил не по учебникам, а по фильму «Ярославна — королева Франции».
«Барон Жермон поехал на войну!
Барон Жермон поехал на войну-у..
Осталась ждать, едва жива.
От грусти и печа-а-али...»
Пресвятая Дева Мария, увижу ли я еще когда-нибудь этот фильм? Увижу ли вообще экран телевизора или компьютера, побреюсь ли электробритвой, а не ножом, отмокну ли в нормальной ванне, а не в емкости, сшитой из оленьих шкур и наполненной горячим отваром полыни и дикой петрушки? Может, такой отвар и вправду отбивает человеческий запах, помогая скрадывать зверя, зато всякий раз после мытья я начинаю чувствовать себя диковинной помесью животного и растения — таким зверино-травяным ароматом от меня несет. Но самое ужасное ждет меня впереди, причем в очень недалеком будущем.
Что будет, когда я полностью истреплю свои джинсы?
Я уже вторую неделю носил камизу и котту — с тех пор, как моя рубашка окончательно проиграла в единоборстве с лесными колючками, — но мне становилось худо при мысли о том, что заменяет здешним жителям штаны... Ну неужели так трудно пришить две нормальные штанины к их кретинскому «брэ», который у нас в двадцать первом веке назвали бы просто женским поясом?!. Мои истрепанные джинсы пока что оправдывали нашитый на них славный лейбл «Levy's» — и все-таки вскорости явно должны были отправиться по стопам рубашки. И тогда не миновать мне напяливать эти чертовы «шоссы», больше всего смахивавшие на обычные шерстяные чулки...
— Пресвятая Дева, кто так натягивает тетиву?!
Громкий негодующий голос грянул мне в ухо, я подпрыгнул от неожиданности — и моя стрела улетела прямехонько «в молоко».
Локсли зашипел, как будто взял в рот слишком горячий кусок.
— Наконечник стрелы перед выстрелом должен касаться стержня, Малютка, сколько раз тебе повторять! Силенок, что ль, не хватает, чтобы как следует натянуть лук?
И с чего я взял, будто у Локсли в отношении меня имеется комплекс вины? Нет у этого типа ни комплексов, ни вины, ни элементарного чувства такта!
Совершенно бестактно отобрав у меня лук, Робин во весь голос принялся учить, как с ним обращаться... Я слышал его поучения уже как минимум две тысячи раз, но толку от них покамест было не больше, чем от лекций по гражданской обороне.
А на поляне, зевая и потягиваясь, уже появлялась остальная братва, и из дупла Великого Дуба выглянул заспанный монах Тук: фриар крутил головой и таращил глаза, напоминая разбуженную сову. Обычно Тук ночевал в своей «сторожке» у брода, но вчера, засидевшись с нами за полночь, не захотел возвращаться по темноте в Фаунтен Дол и устроился на ночлег в дупле, где мы обычно коптили туши оленей.
— Тук! Спускайся! — заорал Вилл Статли, встряхивая ярко-рыжими вихрами. — Тебе бы только дрыхнуть, ленивый плут! А кто будет спасать наши заблудшие души?
— Не будите — да не будимы будете! — сквозь зевоту пробормотал Тук и снова скрылся в дупле.
Он явно еще не совсем проснулся, раз не послал Вилла по-латыни. Ученость переполняла нашего фриара по самую макушку... Если только он и вправду был фриаром.
Никто из нас не знал, был ли Тук в самом деле монахом или привирал. Так же как никто не знал, учился ли он и впрямь в школах всеобщих искусств в Болонье, Саламанке и Париже.
Этот веселый, цветущий здоровяк пришел однажды в Ноттингем в потрепанной рясе, с тощей котомкой за спиной, поболтался по окрестным деревням, развлекая народ проповедями, чувствительными историями и непристойными песенками, забрел в Шервуд, заночевал в развалинах античного святилища возле брода... И остался там жить. И обитал в своей «сторожке» уже третий месяц, хотя то и дело грозился снова двинуться в дорогу, как и полагалось члену славного ордена епископа Голии.
