Виктор сжал фигурку в руке — та оказалась странно холодной, несмотря на окружающую жару, и покусывала кожу микроскопическими электроразрядами.
Вик дошел до операционной, взял скальпель и попытался отделить одну из нитей. Не получилось. Ларсенис положил кокон на стол, нажал сильнее, и лезвие скальпеля сломалось пополам, отлетело в сторону, со звоном ударившись о стену.
Спираль завершила виток, Вигго получил свой артефакт. Его пребывание в Афганистане закончилось. Он не знал, как это случится, что будет с ним дальше, но отчетливо понимал, что скоро окажется в другом месте, на тысячи километров к северу отсюда.
Через два дня ему оторвало ступню противопехотной миной.
Ленинград — Клайпеда. 1987–1990 годы
Об этом написано и сказано немало. Люди, провоевавшие в Афганистане год, два и больше, возвращались не в СССР, а в другую страну, где все было им незнакомо и непривычно. Виктора это коснулось в малой степени. Он вернулся не на улицы Советского Союза, где царила перестройка и обнищание, а в Ленинградский военный госпиталь. Ларсенис провел там больше полугода. Ногу его, и без того отрубленную миной по лодыжку, резали по малым частям, операция за операцией. Боролись с черной гангреной за каждый сантиметр и остановились на середине голени. С этого времени нога начала потихоньку заживать. Через три месяца Ларсенис вышел, опираясь на костыли, на улицу Питера, с удовольствием вдыхая холодный промозглый воздух и нутром ощущая близость дома — Литвы.
Однако домой он попал не скоро. Четверть года привыкал к протезу — пластиковой стопе, присобаченной к ноге длинными ремнями и противно стучащей на ходу. За это время Ларсенис прошел переквалификацию и получил специальности окулиста и отоларинголога — здесь же, в госпитале. Его руки потеряли силу, он уже не мог согнуть арматурный прут о колено, как делал раньше, но чувствительность пальцев усилилась, и теперь он без труда делал микрошвы, что не всегда удавалось ему в Афганистане.
Он съездил на пару месяцев домой, в Клайпеду, когда выписался из госпиталя. К тому времени он стал капитаном запаса и был награжден двумя медалями и орденом Красной Звезды. Виктор не надел их ни разу, несмотря на просьбы отца, который упрашивал нацепить награды на грудь и пройтись по всему городу. Литва к тому времени была уже другой, и советские медали, выставленные напоказ, не приветствовались.
А потом Виктор вернулся в Ленинградский военный госпиталь и проработал там полтора года. Оперировать, стоя на ногах, он был уже не в состоянии, но в госпитале была аппаратура, позволяющая ларингологам работать сидя. Этим он и занялся.
Здоровье его после Афгана стало ухудшаться. Виктор перестал узнавать себя в зеркале, разглядывая лысый череп с остатками блеклых волос. За полгода он похудел как узник Освенцима, кожа висела на его широком костяке морщинисто, словно столетняя шаль, забытая в древнем шкафу. Виктор с каждым месяцем терял зрение и слух. Никто из врачей, включая питерских академиков, не мог поставить ему диагноз. Говорили: «Ну что вы хотите — война, стрессовая обстановка…» Анализы показывали расстройство всех функций организма. В конце концов ему написали что-то невнятное, вроде «хроническая токсикоинфекция неясной этиологии, цирроз печени, эмфизема легких, миастения, двусторонняя незрелая катаракта, нейросенсорная тугоухость 2-й степени». В общем, привыкайте к землице, товарищ. В марте 1989 года, когда Ларсенису исполнилось всего двадцать семь лет, его списали на военную пенсию по инвалидности. И он уехал домой, в Литву. Как ему казалось — умирать.
В Клайпеде Виктор стал работать патологоанатомом в морге городской больницы — единственное место, которое могли ему предложить, и единственное ремесло, которое он в силах был вытянуть. Полупокойник вскрывал покойников и чувствовал себя в компании мертвых вполне комфортно. Денег при этом Ларсенис получал достаточно, не бедствовал. Он не был женат (кому нужен такой муж-развалина?), не пил, не курил, ел немного, редко и с неохотой — мама кормила его по утрам манной кашей, с трудом сдерживая слезы. Работы хватало: трупов в больнице добавлялось с каждым днем. Все больше появлялось самоубийц и людей, годами не получавших элементарного лечения. Вик едва успевал работать, вскрывая тела и заполняя протоколы.
Вскоре Литва приняла декларацию о независимости и стала первой республикой, отсоединившейся от СССР. Это не принесло радости Виктору, считавшему себя интернационалистом, зато несказанно обрадовало брата Миколаса.
Пенсия, поступавшая из России, прекратилась. Жить стало труднее, но обращаться за помощью Виктор не привык. Тем более к брату, на глазах превращавшемуся в холеного националиста.
Мартовским вечером, возвращаясь домой, Виктор поскользнулся и упал. Он жалко перебирал ногами, пытаясь встать, но ничего не получалось. Шерстяное пальто с глубоким вырезом, бывшее всего пять лет назад шикарной югославской одежкой, давно превратилось в побитое молью и грубо заштопанное рубище. Вода из грязной лужи пропитала и выстудила Вика до самых костей, облезлая кроличья шапка слетела, покатилась по дороге, гонимая ветром, и исчезла. Виктор закрыл глаза. Сердце его трепыхалось, как пойманный воробей в кулаке, тошнота подкатила к горлу, спазмами скрутило живот. Вик давно был готов к смерти, но надеялся, что произойдет это тихо и как-нибудь само собой, во сне. Он не ожидал, что это будет так больно и унизительно.
— Дедушка, вам плохо? — раздался женский голос, до того милый и знакомый, что захотелось повременить со смертью еще несколько минут.
Виктор открыл глаза и увидел Сауле. Она протягивала ему руку.
— Сауле, солнышко, — прохрипел Вик. — Ты не узнаешь меня?
— Вполне узнаю. — Сауле схватила его ледяную костлявую клешню горячей крепкой рукой и потянула вверх. — Вижу, диета не довела тебя до добра, Вигго.
— Я умираю…
— Ни черта! — Сауле ловко подняла Виктора, весившего, вероятно, не больше, чем она сама, и обхватила за пояс. — Хватит валяться, старичок, нас ждут великие дела.
— Какие дела? — Виктор осклабился — страшно, как мумия из фильма ужасов, и блаженно уехал в небытие.
Славно умереть в объятиях любимой.
***
Сознание возвращалось к Виктору медленно, неохотно, наплывало мутными волнами, не приносящими облегчения. Сперва он услышал голоса.
— Как же так получилось? — всхлипывая, сказала мама. — Витя был таким сильным, таким красивым… Что они сделали с ним там, в Афганистане? Пишут, что их там газами травили, всякими ядами…
— Пусть что хотят пишут, — произнес голос Сауле, — никто их не травил. У него — другая болезнь.
— Никто не может поставить диагноз. Никто! Его ведь самые лучшие профессора смотрели…
— Обойдемся без профессоров. Я знаю его диагноз. И я поставлю его на ноги.
— Вы врач, Сауле?
— Я — всем врачам врач, мертвого из могилы выну. Елена Викторовна, не сомневайтесь в моих силах. И оставьте нас наедине, пожалуйста. Мне нужно поговорить с Витей.
— Но ведь он нас не слышит! — Мама заплакала навзрыд. — Какое там поговорить? Его в больницу нужно отправить! Скорую вызвать. Может, там что-то смогут сделать…
— Елена Викторовна! — громко и строго сказала Сауле, ее литовский акцент стал отчетливым и резким. — Он нас слышит! Если вы хотите, чтобы Виктор был живой и здоровый, дайте мне работать с ним. Я не могу делать это в присутствии кого-то, даже вас. Вы меня понимаете?
— Да, да…
Едва слышно закрылась дверь. Вик с трудом разлепил веки и увидел родное лицо Солнышка. Он поднял руку и прикоснулся к ее щеке трясущимися пальцами — холодными, с посиневшими ногтями.
— Солнышко… Сколько лет прошло…
— Четыре — с момента нашей последней встречи. — Сауле улыбнулась, очаровательные ямочки появились на ее щеках. Она почти не изменилась, только три белых шрама шли наискось через ее лоб, словно кто-то полоснул ее когтями. А Вик за это время прошел девять кругов ада, постарел лет на сто и стал похож на Фредди Крюгера. — Всего четыре года, очень тяжелых для тебя… Впрочем, и мне за это время досталось основательно. Вигго, извини меня, милый. Тебе совсем плохо. Я виновата в этом. Но я все исправлю. Я должна была прийти еще год назад, но никак не получалось, и ничего с этим нельзя было сделать, поверь!
— Ерунда… — губы Виктора едва двигались, звуки вырывались из его гортани со зловещим свистом. — Ты пришла очень вовремя. Официально приглашаю тебя на мои похороны.
— Шутник! — Сауле хмыкнула. — Говорят, смерть — бабенка с косой. Ты видишь у меня где-нибудь косу? — Сауле тряхнула короткими рыжими волосами. Ее глаза сверкнули в солнечном луче, пробивающемся через задернутые занавеси.
— Пока не вижу…
— И не увидишь. Я пришла выдернуть тебя с того света.
