Серега Слесарев дремал, а возница время от времени оглядывался на меня, словно пытаясь пробуравить дырку. Мужик недоволен, что его заставили отвозить двух не шибко желанных гостей в Пинегу, хотя дома непочатый край дел. Но сказать что-нибудь поперек боялся, памятуя нагайку Хаджи-Мурата, да и у меня здесь берданка.
Это был наш хозяин, отзывавшийся на имя Степан, тот самый, что сжег сыпнотифозный барак, а потом Хаджи-Мурат принудил его уступить дом нашей слабосильной команде. Когда мы выходили, слышали причитания жены и дочки. Им же теперь отмывать весь дом, изрядно загаженный за время пребывания захворавших.
— Степан, а ты за кого, за красных или за белых? — поинтересовался я. Увидев, как напряглась спина, хмыкнул: — Ясно, за белых. Не боись, никому не скажу.
— Белые, красные… как вы мне все надоели, — не оборачиваясь, сказал крестьянин, без надобности принявшись торопить лошадь, подхлестывая ее вожжами. — Н-но пошла, тварь!
— Лошадь-то в чем виновата? — поинтересовался я. Хотел добавить, мол, радуйся, что жив до сих пор, к стенке не поставили, но не стал. Думаю, мужику об этом уже сказали раз сто, не меньше.
— Мать вашу так! Лошадь! — еще раз хлестнул неповинную скотину крестьянин, отчего бедняга понеслась во всю прыть.
Я уже начал злиться. Ладно, если вымещаешь злобу на мне, а животина-то тут при чем?
— Степан, еще раз лошадь ударишь, я тебя пристрелю, — пообещал я.
Не знаю, что это на меня такое нашло, но я и впрямь был готов застрелить мужика. Неужели из-за коняги? Или до сих пор не сумел забыть языки пламени, охватившие избу, и то, как мы с ребятами вытаскивали уцелевших больных? Нет уж, если мстить, так стоило сразу.
Однако Степан внял моему увещеванию, сбавил ход и перестал обижать животное.
— Злишься на меня? — неожиданно поинтересовался он.
— А ты как думаешь? — ответил я вопросом на вопрос.
— Злишься, — кивнул Степан. — Я бы на вашем месте вообще бы за такое дело на первой сосне повесил, только и ты пойми. У меня же два сына — один к белым ушел, другого к красным мобилизовали. Не знаю, не то живы, не то уже косточки ихние где-то лежат, собаки обглодали. Но не это страшно. Все мы под богом ходим, каждому умирать придется. Страшно, если они в бою встретились, да друг дружку и положили.
— Все могло быть, — не стал я кривить душой. А что говорить Степану, мол, живы твои сыночки?
— Мать кажий день изводится, а у меня еще дочка есть. Вроде, девок-то чего любить? Замуж выйдет, в чужие люди уйдет. А я, дурак, девку больше парней люблю. Думаю — ладно, хоть эта жива, может, выдам ее замуж за хорошего человека, внуков мне нарожает. А тут вы явились, что же вы в лесу-то все не сдохли? А я кажий день от вас покойников вожу. Думаю — заражусь, девку свою заражу, и не станет у меня ни дочки, ни внуков.
— И решил ты грех на душу взять — одним скопом на тот свет двадцать человек отправить?
— Какие двадцать, меньше! — возмутился Степан. — Я ж вас считал, сам хоронить возил. Поперву всего двадцать шесть, двенадцать померло. Стало быть, осталось четырнадцать.
Немного помолчав, мужик обернулся ко мне и оскалился:
— А по мне хошь двадцать, хошь сто, кой хрен разница? Мне моя собственная дочь всех вас дороже. Слышал? Хошь, стреляй меня.
Я только отмахнулся. В чем-то мужик и прав. Дочь, конечно же, дороже, кто спорит?
Дальше ехали молча, но уже и ехать-то оставалось всего ничего.
Пинега скорее напоминала большое торговое село, нежели город. Четыре улицы вдоль, шесть поперек. Центральный проспект вел к двум каменным храмам, а все остальное было деревянным.
На въезде в город нас остановил патруль — двое парней в солдатских шинелях, в крестьянских картузах и в лаптях. У одного на плече винтовка со штыком, у второго охотничье ружье.
— Кто такие? — поинтересовался парень постарше, с винтовкой, рассматривая нас.
А вид был еще тот! Залатанные штаны и гимнастерки, без поясов, в порванных сапогах, зашитых каким-то умельцем на «живую нитку».
— Из Красного бора мы, своих ищем, — пояснил я.
— Так тут все свои, чужих не держим, — хохотнул красноармеец. — Ты толком скажи.
— Федь, а это не те ли, кто с нашим комиссаром с Мудьюга утекли? — предположил второй. — Слышал, что они в Красном бору обитали, с Хаджи-Муратом.
— Если ваш комиссар Спешилов, то те, — кивнул я.
— Значит, прямо езжайте, потом направо. Школу увидите, она большая, мимо не пройдете, там штаб бригады и комиссар там, — махнул рукой вдоль проспекта первый.
Отпустив возницу обратно, отправились искать штаб бригады. Стало быть, Виктор остался при должности, хотя могли бы уже и нового комиссара на полк отыскать.
Идти пока еще тяжело, и я несколько раз останавливался отдохнуть, не раз пожалев, что отпустил мужика. Довез бы, не развалился.
В школе на второй этаже был развернут штаб, а на первом устроили казарму. Виктора отыскали в кабинете, на двери которого висела табличка «Учительская». Оказалось, что Спешилов не просто при должности, а пошел на повышение, и он теперь целый комиссар бригады. Это же, как Леонид Ильич Брежнев
