Сейчас Бурей стоял на крыльце и, щуря слезящиеся от яркого солнышка глаза, пытался разглядеть торчащую из гнезда пяточку. Действительно, что-то торчало… и даже, вроде бы, розовенькое… или желтенькое? В то, что аисты принесли ему ребеночка, обозный старшина не поверил ни на секунду — не привык он к подаркам судьбы. Тяжкое похмелье тоже не способствовало мечтаниям о внезапном счастье, а только что пережитая им отчаянная борьба за жизнь (не то под развалинами дома, не то под опрокинутым возом, не то и вовсе в медвежьей берлоге) настраивала, скорее, на мрачную решительность, чем на мечтательность. Но разбираться-то было надо!
— Лестницу давайте!
— Дык… в горнице…
— Несите сюда, чувырлы!
— Дык, хозяин… ты ее поломал вчера — в горнице не помещалась!
— Гр-р-р… убью, мать вашу…
— Хозяин!!! У соседей попросили… вон, смотри, несут уже!
— Ох… тогда не убью… рассолу мне!
Под взглядами разинувшей рты челяди, Бурей, со стонами и кряхтением полез по приставленной лестнице к гнезду. Едва он поднялся над уровнем забора, как сделался объектом пристального наблюдения еще и со стороны соседей. Преодолев примерно две трети пути, обозный старшина не выдержал и огласил окружающее пространство ревом:
— Чего вылупились? Лестницы не видали?.. Э!!! Погоди!!!
Последние слова адресовались уже не соседям, а шесту, который начал медленно крениться, выворачивая свой нижний конец из земли. Бурей рванул по лестнице вниз, но было уже поздно — шест кренился все больше и больше, и, в какой-то момент, окрестности огласило дружное «Ах!» — из гнезда выпал ребеночек! Лысый!!! С бородой!!! Зовут Сучком!!!
Холопы и холопки дружно кинулись ловить «младенца», а Сучок падал камнем, в той же позе, в какой и спал — свернувшись клубочком. Проснулся он, надо понимать, только тогда, когда сшиб с ног сразу двоих, пытавшихся подхватить его мужчин. Высота была уже невелика, да и «спасатели» смягчили удар, поэтому Сучок не разбился, а заметался — сунулся туда-сюда на четвереньках, натыкаясь на ноги окруживших его людей, ничего не понял, уселся на землю, и, с совершенной очевидность для окружающих, озадачился вопросом: «Где я, что я, и зачем?».
— Сучок!!! — взревел все еще стоящий в раскорячку на упавшей лестнице, Бурей. — Стебать тя оглоблей!!! На хрена ты туда залез?!!!
— А?
— Я говорю… Ох… Чурбан треснутый! Чего тебя в гнездо занесло?
— Сам просил уважить, — поведал Сучок — место под ребеночка пригреть…
— Врешь!!!
— Сам ты чурбан треснутый! Я бы без помощи туда взобрался? Ты же и подсаживал, жопа конячья!
Над подворьем обозного старшины повисла напряженная тишина. Молчал Бурей долго, но зато вопрос, заданный им после паузы был, что называется, не в бровь, а в глаз:
— Опохмелиться хочешь?
— Ох, и повезло же тебе, Кодрашка… — Бурей, прищурив глаз, как при стрельбе, уже в четвертый раз нацелился носиком кувшина с бражкой на чарку и опять промахнулся. — Да что ж ты вертишься-то?
— Кто? Я? — Сучок пощупал скамью, на которой сидел, и отрицательно покрутил головой. — Не, я не кручусь.
— Да не ты! Стол! — Обозный старшина склонился к столешнице и с хлюпаньем втянул вытянутыми в трубочку губами лужицу пролитой браги. — Или весь дом… или это… вообще все! Вот, опять пролил.
— Э-э-э, Серафимушка, не бывать тебе плотником… целкости должной нет. Это тебе не с луку стрелять, тут таинством владеть надобно!
— Э? — Бурей озадачено поскреб в бороде. — Каким таким таинством?
— Ага! Так я и рассказал! — Сучок приосанился и попытался придать себе неприступно-загадочный вид, но получилось неубедительно из-за застрявших в броде прядей квашеной капусты. — Таинство… оно… Выпьем!
— Не буду!
— Ну, не хочешь… как хочешь! — Сучок пренебрежительно махнул рукой. — Я и один могу… А почему?
— Ты меня обидел!
— Я?!! — изумился Сучок. — Да ни в жизнь! Серафимушка! Да ты ж тут единственный человек, который в своем уме! Все ж остальные дикие какие-то, сущие звери! И дети у них… вон, на Младшую стражу глянешь, жуть берет! Так и мнится, что бабы их прямо в доспехе рожали! Корней, ну прямо… как его? А! Скимен рыкающий! Ратники его — смерть ходячая! Архи… Ахри… страх… староста ваш! Как глянет! Как глянет… и баба у него лучница! Да что там ратники! Обозники-то! Илья… недавно мне такое сказанул… я чуть портки не потерял! Твое воспитание, между прочим, Серафим…
— Э? Мое? — Бурей ненадолго задумался, а потом подтвердил: — Да! Мое! А чего сказанул?
— Чего, чего… — Сучка аж передернуло от воспоминаний. — Я ему по чарочке принять предложил, он говорит: «Некогда. Дел много». Нет, ты представляешь себе?!!
— Ой… Ик. — Бурей прикрыл рот ладонью и вытаращился на Сучка. — Не-е, Кондраш, он, пока у меня был, никогда… Это его там испортили!
— Точно! — Плотницкий старшина упер в Бурея указующий перст. — Ох, мудер ты Серафим Ипатьич, ох, мудер, как все прозрел! Истинно, истинно, вертеп там бесовской! И Михайла, в любомудрии погрязший, и мать его… это самое… с Рудным Воеводой… и греха не страшится! И Юлька…
— Гр-р-р! Ягодку не трожь!!!
— Так я ж и объясняю… Михайла так прямо при всех и сказал: «Бурей — добрейшей души человек!». Уж ему ли не знать? Так и говорит: «Добрейшей души!». И все соглашаются! Да и как не согласиться? Я всяких в своей жизни видал… с князьми, как с тобой, разговаривал, а такого, как ты, ни разу не встречал!
— Ну… ты уж совсем… — Бурей опять ухватился за кувшин, но обнаружил, что чарки полны. — Прям… тебя послушать, так и…
— И скромный! — подхватил Сучок. — И набожный! И… давай, Серафимушка, за тебя! Дай тебе Бог здоровья!
Друзья опрокинули по чарке, Бурей захватил жменю квашеной капусты и смачно захрустел, а Сучок, нюхнув корочку хлеба, продолжил:
— Я ж тут, было, уже совсем затосковал, народ-то все вокруг дикий, видом страхолюдный… даже зверообразный! Прямо сыроядцы какие-то! Нет, на вид-то они даже и благообразны… некоторые, но в душе-то! Ты представляешь? Я ему в морду со всей мочи, а он смотрит так, будто неприятно ему, что я руки перед тем не помыл!
— Гы-ы-ы! Это у нас умеют!
— Вот именно! И вдруг ты! Посреди всего этого ужаса! Такая же, как я сам, душа неприкаянная. Ну, признайся: ты, ведь, тоже почуял? А? Ну, почуял же? — Сучок сжал ладони перед грудью и умилися: — Как ты меня тогда об забор! Ласково, даже не сломал ничего!
— Ну, уж… ласково… — Засмущался Бурей. — Скажешь тоже… неприкаянная.
Застенчивость настолько не вязалась с внешним видом обозного старшины, что Сучку стало его жаль и захотелось сказать что-нибудь ободряющее.
