— И что же теперь будет, коль скоро обе группировки настроены столь непримиримо? Неужели придется ждать, пока часть кардиналов не протянет ноги, обеспечив преимущество какой-нибудь из сторон?
— Не обязательно, хотя такой исход дела также не исключен. Согласно уставу папы Григория Великого конклав не может длиться сколь угодно долго. Если ровно через год после его начала кардиналы так и не придут к согласию, Римский император, как старший сын церкви и первый из рыцарей-защитников веры Христовой, должен предложить на рассмотрение кардиналов кандидатуру, которую он выберет сам. Если его первая кандидатура в результате двух голосований — утреннего и вечернего — не наберет положенных двух третей голосов, на следующий день он должен предложить вторую. Если и вторая кандидатура будет отвергнута, то на третий день император предложит третью, последнюю, — и вот ей достаточно будет набрать простое большинство голосов. Но если кардиналы не поддержат и ее, все они без исключения лишатся своего сана и остаток жизни обязаны будут провести в монастырях как простые монахи, а папой станет самый старший из епископов, имеющих епархии, но не являющихся кардиналами. Имеется в виду не старший по возрасту, а по длительности пребывания в сане епископа. Он-то и должен в первую очередь назначить новых кардиналов в количестве не менее пятнадцати человек — чтобы в случае его скоропостижной кончины было кому выбирать следующего папу. Правда, за всю историю церкви это положение устава еще ни разу не применялось на практике, и будем надеяться, что и нынешний кризис не зайдет так далеко. Наш архиепископ убежден, что в конце концов часть непримиримых пойдет на попятную — хотя бы потому, что все они преклонного возраста и им будет не под силу выдержать годичное заключение на конклаве, пусть и в относительном комфорте.
— Однако, — заметил Гастон, — вначале ты сказал, что боишься, как бы конклав не продлился на целый год.
Эрнан хмуро усмехнулся.
— Ты же знаешь: по натуре своей я пессимист и привык предполагать самое худшее.
— И кто же тогда станет папой? Кто старейшина среди епископов-некардиналов?
Эрнан вновь усмехнулся, теперь уже хитровато.
— Монсеньор Франческо де Арагон.
— Епископ Памплонский?!
— Он самый. И это еще не все. Я забыл упомянуть одну немаловажную деталь. Если через три месяца после начала конклава, то есть аккурат к Рождеству, кардиналы не изберут нового папу, Франческо де Арагон станет блюстителем Святого Престола — опять же согласно уставу Григория Великого. Подобный прецедент уже был, в начале прошлого века, и тогда кардиналы после пяти с половиной месяцев бесплодных дискуссий, не мудрствуя лукаво, избрали папой тогдашнего местоблюстителя, епископа Равеннского, который стал Иоанном XXII. Так что у монсеньора Франческо неплохие шансы.
— Вот обрадуется-то Маргарита! Она просто обожает своего епископа.
— Между прочим, — заметил Эрнан. — Кардиналы-приверженцы воссоединения церквей не имеют ничего против кандидатуры монсеньора Франческо, а девять из них уже сейчас готовы отдать за него свои голоса. Он всецело поддерживает идею Объединительного Собора и, кроме того, он яростный противник иезуитов.
— Да-а, уж он-то задаст им перцу. Как пить дать отлучит от церкви.
— Но только когда станет папой. Функции местоблюстителя очень ограничены. Собственно говоря, эта должность была введена Григорием Великим лишь для того, чтобы при любых обстоятельствах католический мир не оставался надолго без своего верховного пастыря.
— Ну хоть указ о лишении Фернандо Уэльвы права на престол местоблюститель сможет утвердить и одобрить от имени церкви?
— Полагаю, что да. Ведь это будет чисто символическим актом. Но боюсь… Я снова боюсь, черт возьми! Я боюсь, что к Рождеству Фернандо может стать королем.
— Несмотря на все меры предосторожности, которые принимает дон Альфонсо? Неужто и ты считаешь Инморте всемогущим колдуном?
— Ну, нет, он далеко не всемогущ и вряд ли наделен какими-то сверхъестественными способностями. Однако он могуществен, очень могуществен, и сила его не только в легионах вооруженных до зубов и хорошо обученных воинов, не только в грозных боевых кораблях под черными знаменами с косым красным крестом, не только в трех областях ордена Сердца Иисусова, но также и в фанатизме его приверженцев. Думаешь, в его распоряжении мало фанатиков, готовых пойти за него в огонь и в воду? Или засунуть голову в петлю — что ближе к теме нашего разговора. Фанатизм это чертовски опасная штука, Гастон. Я знавал много всяких фанатиков — и христиан, и мусульман, — и, поверь мне, они ничем друг от друга не отличаются. Фанатики-христиане ничуть не лучше своих неверных собратьев, а в некоторых отношениях даже хуже, ибо у мусульман фанатизм — вполне нормальное состояние. Какой-нибудь полоумный доминиканский монах способен по наущению Инморте во время крестного хода вонзить в грудь кастильского короля кинжал, а затем взойти на эшафот с гордо поднятой головой, до последнего момента пребывая в полной уверенности, что совершил богоугодное, чуть ли не святое деяние.
— И что же ты собираешься предпринять? — спросил Альбре. — Ведь наверняка у тебя есть что-то на уме.
— Да, есть, — кивнул Эрнан. — Я намерен заставить дона Альфонсо казнить своего брата.
— Но как?
— Я спровоцирую Фернандо на публичное признание в своих грехах — что касается его участия в заговоре с целью убийства короля. Это признание услышат гвардейцы, а через неделю об этом будет знать вся Кастилия. У королевского дворца станут собираться толпы простонародья, требующие смертной казни для графа Уэльвы, да и мелкопоместные дворяне и Генеральные Кортесы затянут ту же песенку — ведь и те, и другие недолюбливают Фернандо. Так что волей-неволей королю придется уступить. Vox populi, vox dei, как говорят римляне. Глас народа, глас Божий.
— А как ты его спровоцируешь? Фернандо вправду глупец, но я все же не думаю, что он настолько глуп, чтобы самому себе подписать смертный приговор.
— Вот именно, — сказал Шатофьер. — Смертный приговор… — И он вкратце изложил суть своего замысла.
Выслушав его, Гастон вздохнул и покачал головой.
— Ты неисправим, дружище. Филипп совершенно прав, утверждая, что ты жутко охоч до драматических эффектов. Это, безусловно, в твоем репертуаре.
— Тебе что, не нравится?
— Нет-нет, что ты! Очень даже нравится. Это будет воистину сногсшибательное зрелище, и я поехал бы с тобой только ради того, чтобы не пропустить такое представление, не говоря уж о том… — Тут он осекся и покраснел. — Впрочем, ладно. Но в одном я больше, чем уверен: сеньору дону Фернандо твоя затея не придется по нутру.
— Это уже его личное горе. — Эрнан поднялся с кресла, потянулся и смачно зевнул. — Значится так. Мы тронемся в путь очень рано, этак в третьем часу утра, чтобы к вечеру наверняка попасть в Калаорру. В Кастель-Бланко мы долго не задержимся — я уже послал туда Жакомо с письменным распоряжением для лейтенанта де Сальседо немедленно готовиться к отъезду. Так что и ты, дружище, не мешкай с приготовлениями и пораньше ложись спать, иначе завтра будешь дрыхнуть всю дорогу. — Он опять зевнул и щелкнул зубами. — Ну а я пошел забирать из-под ареста Монтини.
— Да, кстати, — сказал Гастон. — Зачем ты берешь с собой этого сумасброда?
— Из чистейшего милосердия, — ответил Шатофьер. — От греха и Филиппа подальше. Знаешь, я ведь не только закоренелый пессимист, но еще и крайне сентиментальный человек. В отличие от тебя, циника.
21. НОВЫЙ МИЛОК МАРГАРИТЫ
Гастон не ошибался, говоря Симону, что Филипп вскоре уведет Бланку в спальню. Не ошибся он также и в том, что Маргарита не удержится от искушения, в отместку Тибальду, завлечь Симона к себе в постель. К тому времени, когда Филипп и Бланка, «отпраздновав» радостную весть, уже оделись и прихорошились, собираясь идти к Маргарите, чтобы, как обычно, провести в ее обществе весь вечер, сама наваррская принцесса еще не покидала своей спальни и не отпускала от себя Симона. Впрочем, надо сказать, что и Симон не имел особого желания вставать с постели, и хотя он был сыт любовными утехами по горло, ему было невыразимо приятно вот так просто лежать, прижав к себе Маргариту, и время от времени целовать ее сладкие губы.
В постели Маргарита оказалась совсем не такой, какой она была на людях, вне спальни. Одним из ее бесспорных достоинств как любовницы было то, что, скинув с себя одежду, она переставала быть принцессой и отдавалась мужчинам просто как женщина, как равная им, ибо прекрасно понимала, что там, где начинается неравенство, кончается любовь. Даже такой любви, к которой она привыкла, скорее не любви, а мимолетному увлечению длинною в несколько ночей, — даже этому чувству малейшее проявление спеси и высокомерия способно нанести сокрушительнейший удар.
