Больничка была невелика, всего-то четыре палаты. Две из них, мужская и женская, по пять коек, и две одиночные, так сказать, для ВИП-персон. Родильное отделение из двух палат, и опять из расчета пять и одно койко-мест. Операционная общая, здесь спасали от недугов и ран, здесь же давали жизнь новорожденным. И врач тут был один, на все руки мастер, при нем трое фельдшеров, три сестрички да завхоз, который так же сам управлялся со всем хозяйством.
Местной больнице только десять лет. Раньше тут заведовал старенький доктор, еще советских времен, стоматолог по специальности. За время своей деятельности успел кое-как подготовить фельдшеров да сына своего стоматологии обучить. У него сейчас свой кабинет на центральной улице. Бекешев проходил мимо, когда бродил по городу.
Пять лет назад старик преставился, и князь зазвал в город другого врача, этого самого Вербицкого, на которого в княжестве разве только не молятся. Ему, кстати, сорок лет. То есть как такового медицинского образования у него не было и в помине. Он родился, когда вся эта беда рухнула на землю. Ну и где бы он нашел не то что достойное, а хотя бы завалящее медицинское учебное заведение?
Но отзываются о нем исключительно хорошо. Фельдшерица говорит, что Василий Петрович был сыном врача, и тот научил его всему тому, что умел сам, плюс обширная практика. Ну и наверняка сыграла роль одаренность и любовь к своему делу. Ничем иным успехи доктора Шейранов объяснить не мог. Как, впрочем, не мог оценить и его профессионализм. Разве только с уверенностью заявить, что тот никак не дотянет до уровня самого Шейранова.
– Ну что, Юля? – оборвав разговор с Бекешевым, фельдшерица бросила тревожный взгляд на вбежавшую в подъезд больницы девушку, в белом халате.
– Анна Васильевна, он пьян в стельку. На ногах еле стоит и двух слов связать не может, – с отчаянием ответила девушка.
– Господи. Как не вовремя-то.
– Что же будет, Анна Васильевна?
– Что, что! Либо дождется Виталик, пока Василий Петрович протрезвеет, либо богу душу отдаст, – в сердцах скрежетнув зубами, ответила фельдшерица.
– Да как же так-то? – вдруг подал голос мужчина лет за тридцать.
Все это время он сидел в сторонке, на откидном стуле с деревянными спинкой, сиденьем и подлокотниками. В восьмидесятые такие частенько можно было встретить в присутственных местах, театрах или клубах. Вообще-то это наследие еще более ранних времен. Но в Союзе вообще все менялось очень медленно, как, например, вот такие жесткие сиденья на полумягкие образцы.
– Толик, ты уж извини, но пареньку твоему придется потерпеть, – виновато потупившись, вздохнула женщина.
– Значит, мой сын там помирает, а Вербицкий ханку жрет!
– Толик, Василий Петрович тоже человек. Ну откуда ему было знать, что беда приключится? Пригласили его на день рождения крестницы, ну и выпил он лишка. Нешто ты никогда не пил?
– Я-то пил! Я-то пил! Да кто скажет, что от моей пьянки человек помер?! Кто скажет, что по моей вине у кого колесо отвалилось и он сломал себе что-то?! Ах вы…
Что там «вы», Бекеш выяснять не стал. Просто вдруг некогда стало. Хрясь! И мужик, собиравшийся приласкать своим неслабым кулаком фельдшерицу, отлетел в сторону, как тряпичная кукла. А потом безвольной, аморфной массой стек по стене. Н-да. А в теле бандита силы-то, как в ломовой лошади.
Бекешев присел над бесчувственным телом и приложил пальцы к сонной артерии. Мало ли. Бил-то от души. Нормально. Ну, может, потом помается малость головной болью, но сомнительно, чтобы возникли более серьезные последствия. Здоровый лось, и костяк будь здоров.
– Жив? – встревоженно поинтересовалась женщина.
– А что ему сделается. Пара-тройка минут, и придет в себя.
– Зачем вы так-то?
– А вы хотели, чтобы он вас приласкал? Спешу вас разочаровать, рука у него тяжелая, так что вам пришлось бы куда хуже, чем ему.
– Горе у человека. Понять можно.
– Горе всегда понять можно. Но это не значит, что сразу надо руки распускать. А что у вас случилось-то? Ну раз уж я каким-то боком причастен.
– Сынишку он своего привез, Виталика. Четырнадцать лет. Мальчишка совсем. Я не врач, но, похоже, у него острый аппендицит. Ну а Василий Петрович… Словом, вы слышали.
Пока она объясняла ситуацию, успела вооружиться флакончиком с остро пахнущим нашатырем и ваткой. Поводила возле носа бесчувственного, приводя его в себя.
– Кхгхм. Убе-ери-и. Плохо пахнет, – недовольно скривившись, скорее простонал, чем произнес, Толик.
– Нюхай, дебошир. Будешь знать, как в больнице буянить.
– Анечка, ну как же так? А? Отчего такая напасть? А может, обойдется? Может, дождется Виталик? А?
– Анатолий, простите, не знаю вашего отчества, вы уж не обижайтесь, что я так-то. Просто…
– Ты кто? Да какая разница. Ты мне хоть всю скулу перемолоти, чтобы я только кашку жидкую кушал, только бы сын…
И тут мужик заплакал. Здоровый, крепкий, как вековой дуб, и расплакался, как беспомощный ребенок. Страшная картина. По-настоящему страшная. И описать ее словами просто невозможно. Не часто доводится видеть, как надламывается сильный человек. А ведь этот надлом, может, и полностью его сломать. Вот так, в одночасье, был человек, и вдруг потерял себя.
– Толик, ты позволишь посмотреть на твоего паренька? – попросил разрешения Бекешев.
– А чего на него глядеть? – растирая заскорузлой ладонью по лицу слезы, поинтересовался мужчина.
– Ты голову-то включи. Погляжу, прикину, глядишь, помогу.
– А ты что же, человек прохожий, врач? – вскинулась фельдшерица.
– Ну так, видел кое-что, кое-чему у кое-кого поучился, – уклончиво ответил Бекешев.
– Кое-что у кое-кого. Я вон за десять лет тоже много чего видела, но на стол никого не тащу.
– Можно подумать, будто у вашего свет-Василия Петровича диплом об окончании медицинского университета, – отмахнулся Бекешев. – И потом, от вас требуется только операционная, инструмент и ассистент. Ответственность моя. Слышишь, Толик, если это и впрямь острый аппендицит, то нужно резать и прямо сейчас. До утра парень не дотянет.
– А ну пошел отсюда.
Женщина замахнулась на так не вовремя подвернувшегося вечернего покупателя. В сторонке тихо и жалобно пискнула сестричка Юля. Мужчина шумно шмыгнул, одновременно утирая рукавом невесть отчего засопливевший нос. Бекешев даже не шелохнулся, глядя прямо в глаза Анатолия.
– Анечка, пусть он режет, – вдруг поверив, решительно произнес отец.
– С ума сошел, Толик?! Ты же знать не знаешь, кто он и откуда. Да его вообще никто не знает. Ты кто вообще? – это уже к Бекешеву.
– Человек прохожий, обшит кожей, – уже во второй раз за сегодня ответил Бекеш старой поговоркой, отчего-то всплывшей в памяти.
