Вынырнувший откуда-то сбоку "мессер" взорвался огненными лепестками очередей. Смертельным пунктиром пушки и пулеметы врага расчертили фюзеляж советского Яка неровными линиями попаданий. Расколовшийся фонарь осыпал пилота ошметками плексигласа. Часть пуль отразила бронеспинка. Увы, только часть. Свинцовые градины прожгли плечо и шею лейтенанта, отбросив обмякшее тело к стенке кабины. Потерявший управление Як перевернулся и, нелепо раскачивая плоскостями, свалился в последнее пике.
…Боль в груди, промокший от крови комбинезон прилипает к телу. Тяжесть в голове накатывает волнами, не давая возможности собраться, сконцентрироваться на главном. Рассеянный взгляд упирается в разбитую панель приборов. Бешено вращается стрелка альтиметра. "Что это? Что с машиной?" Детская обида захлестывает сознание. "Почему!? Я же все правильно делал!". Темнота в глазах, слабеют вцепившиеся в рычаг руки. На себя! На себя! "Еще! Еще чуть-чуть и …".
… Из какого-то оврага навстречу падающей машине вырывается клубок плотного оранжево-серого тумана. Удар о землю. Взрыв. Тугая стена пламени взмывается вверх, но тут же опадает, поглощенная странным туманом. Искрящаяся серая муть окутывает склон оврага, тяжелой пеленой укрывая место гибели советского истребителя…
* * *
— Водки! — коротко приказывает комполка, входя в столовую.
Осунувшийся, почерневший от горя Степан вздрагивает, принимая из рук командира наполненный до краев стакан. Зубы лязгают о стекло, прозрачная жидкость обжигает гортань. Короткий спазм, глоток. Слез нет. Только горечь. И боль. Боль и горечь. "Эх, Володька, Володька…Что ж я отцу-то скажу?"…
Выполз панцер на большак,
Получил снарядом в бак.
Без пехотного прикрытия
Получи, фашист, накрытие.
У снаряда моего
Тонкий наконечник.
Хоть "калибер" не того,
Но — стальной сердечник.
(М.Кацнельсон. Частушки)
— Сержант Винарский, 12-я танковая бригада.
— Лейтенант Микоян, 434-й истребительный, — и чуть погодя, — Владимир.
— Евгений, — сержант пожал протянутую руку. — Простите, товарищ лейтенант, что мы вас чуть было не … того. Неожиданно оно все как-то получилось.
— Ничего, — поморщился летчик, потирая плечо и шею.
…Летчика танкисты действительно чуть было не уконтропупили. Когда он прыгнул вбок под защиту обломков, сержант чисто на автомате пальнул туда бронебойным. Бронебойным. По истребителю. По уже сбитому истребителю, из пушки, бронебойным снарядом. Слава богу, не осколочным, да и промазал к тому же. Танк остановился на небольшом подъемчике, и угол возвышения оказался великоват для прицельного выстрела — снаряд усвистел куда-то за склон оврага. Да еще плюс паникер Синицын со своими воплями "Волки! Волки!". Ну то есть он конечно не про волков орал, а "Фрицы! Фрицы!", но суть дела это не меняет — командира подставил конкретно. Слава богу, разобрались в конце концов…
Винарский окинул взглядом лейтенанта. "А ведь он молодой совсем", — мелькнула мысль. "Хотя нет. Теперь уже нет. Раз через смерть прошел. Удивительно — самолет на куски, а у него ни царапины". И, словно подслушав чужие мысли, летчик глухо и с какой-то обидой проговорил:
— Сбили меня, парни. И убили, — а потом повторил еще раз. — Да, убили. Но я живой. И ни царапины. Почему? Не знаю. Но живой.
Тут лейтенант неожиданно всхлипнул, а потом сел на землю, обхватив руками голову.
— Я же… я же… мне же за ведущим надо… а я…я… — глотая слезы, бормотал он, не обращая внимания на окружающих.
Стоящие рядом бойцы растерянно молчали. Первым опомнился Макарыч.
— Ладно, паря, убиваться тебе, — ободрил он лейтенанта, присев рядом. — Живой, и хорошо. Значит, дашь еще гансам по мордасам.
— Во-во, точно, — подхватил Винарский, устраиваясь с другой стороны. — Я, помнится, в первом бою тоже командира потерял. Это еще в начале войны было, в Прибалтике. Я тогда на бэтэшке заряжающим был…
Рассказом сержанта заслушался даже Барабаш, хотя слышал его уже раз третий или четвертый. Кацнельсон, тот вообще рот разинул, а успокоившийся лейтенант, дослушав историю до конца, смущенно пробормотал:
— Простите, товарищи, расслабился, — а потом, поднявшись с земли, добавил уже нормальным голосом. — И еще. Я все-таки летчик и воевать в небе привык. А тут земля. Так что… командуйте, товарищ сержант.
— Есть командовать. Владимир… Вас как по батюшке-то?
— Анастасович. Но можете меня просто Володей звать.
— Владимир Анастасович…Анастасович, — тихо пробурчал себе под нос Винарский и внимательно посмотрел на лейтенанта Микояна. Прямой, чуть с горбинкой нос, слегка зачесанные назад жесткие волосы. Губы плотно сжаты, а темные, словно бы удивляющиеся чему-то глаза готовы распахнуться навстречу всему миру и любить, любить его до бесконечности, радоваться жизни и дарить эту радость всем, кто хоть на мгновение готов принять в себя неуемный, наполненный молодостью и счастьем взгляд. Девушки, подумалось сержанту, от таких глаз млеть должны, без шансов. "А ведь похож, черт возьми".
— А Анастас Иванович Мико…
— Да, это мой отец, — резко перебил Винарского лейтенант. — Только не надо об этом. Хорошо?
— Извини… Володя, — смутился танкист. — Просто удивился… слегка.
— Да нет тут ничего удивительного, — вздохнул летчик. — Отец же за меня воевать не будет. И брат… тоже.
— Ну тогда, товарищ лейтенант, берите моих двоих и наверх. Осмотреться надо, что-то странно здесь как-то. — покачал головой Винарский и повернулся бойцам. — Сима, Марик! Я к танку, а вы — с лейтенантом. И повнимательнее там.
— Ну что ж, пошли, парни, — Володя достал из кобуры ТТ и, махнув сопровождающим, двинулся наискосок по склону, осторожно переступая ногами по осыпающейся земле. Вооруженные автоматами Барабаш с Кацнельсоном последовали за ним, и через несколько секунд все трое скрылись в густой поросли над обрывом.
— А нам чего? — поинтересовался Синицын у подошедшего к танку командира. Винарский ловко запрыгнул на броню и уселся рядом с люком механика, придерживаясь левой рукой за створку.
— Значит так, Гриш. Осторожненько подъезжаем к самолету… Отлично. Теперь дальше. Видишь, какую он колею нам оставил. В-о-о-т… Аккуратненько… аккуратненько…молодец. Тормозим, глушим… Прекрасно. Ща глянем, чего там дальше.
Спрыгнув с брони, сержант с наслаждением потянулся, вдыхая свежий, чуть прохладный воздух осеннего дня. Легкий ветерок гладил пока еще зеленую траву, лаская волнистой рябью подлесок, охватывал передовые деревья, что одинокими стражниками выстроились вдоль опушки лесополосы, рассеченной наискось шрамом-оврагом, взбивал осыпающиеся желтым и красным кроны молоденьких берез и кленов. Высокие тополя, по всей видимости, первенцы этого тихого уголка, едва слышно шелестели листвой, мерно поскрипывая вскинутыми вверх ветвями.
