Стою, как вкопанный, и, как через вату, слышу взволнованный Варин голос:
- Глеб Васильевич, что с вами?
Собираю остатки воли в кулак, трясу головой и отвечаю:
- Ничего страшного, сейчас пройдет. Смотрю на взволнованное личико, через силу улыбаюсь:
- Бывает со мной такое. Уже почти прошло... Скажи-ка мне, где у вас можно газету купить?
- Так на почте. - Предлагает: - Хотите, я сбегаю?
Нащупываю в кармане монеты, протягиваю ей горсть.
- Сбегай, голубушка, не сочти за труд. - И откуда мне такие слова на язык идут?
Выбрала несколько монет, убежала. А я стою и от воздуха морозного постепенно прихожу в себя. Ну вот, вроде оклемался. Теперь все мысли прочь, кроме как о дне текущем. Ночью поразмышляю! Возвращается Варя, протягивает газету. Смотрю на дату. 5 ноября 1916 года. Вчера у нас было 17-ое... Куда подевались две недели? А какая, на хрен, разница? Главное - год 1916! Нет, это до вечера, иначе сорвусь прямо тут, на улице. Сворачиваю газету, сую в карман, поворачиваюсь к Варе.
- Ну, что, Варвара Васильевна, продолжим прогулку?
* * *
Так погуляли, что к вечеру мне стало стыдно. Лежу сейчас на мягких перинах и вспоминаю Варины глаза. Что же ты Глеб Васильевич наделал? Зачем влюбил в себя девчонку? Скажешь, ничего особенного? Ну, приударил слегка, чтобы заслониться от тоски великой. Ну, одарил сладостями да безделушками. Эка проблема! Для двадцать первого века, да, не проблема. Подарила бы тебе какая ветреница взамен ночь, а с утра упорхнула бы и имени не оставила. Разве что номер мобильника помадой на зеркале. Взял бы салфеточку и стер бы и номер, и ее из жизни - вся недолга! Но тут-то начало века двадцатого. Тут такие знаки внимания так просто не оказывают. И раз приняла их барышня, значит, ясно дала понять: неравнодушна она к тебе. А тебе это надо? А почему нет? Варя девушка красивая и, что важно, чистая. И коли попал я в такой переплет, мне что, оставшийся век одному куковать? А почему ты так уверен, что попал сюда один? Вспомни про вспышку, явно не от фотоаппарата, на берегу Оби, и колокол... А потом погиб Ерш, и Ольга обмолвилась, что не верит, что это его тело лежит в гробу. Ольга... Ведьма моя ненаглядная. Где ты сейчас? Может в поисках муженька своего непутевого пробираешься меж мирами? И ребята: Колька, Мишка - все, кто был тогда под прицелом объектива тоже здесь, или скоро здесь будут? Есть у тебя на этот вопрос однозначный ответ? То-то и оно... Так и маялся между Ольгой и Варей, между тем веком и этим всю ночь, забывшись тревожным сном лишь где-то под утро. А когда встал и подошел к зеркалу, что висело на стене в бывшей Вариной светелке, ставшей теперь моим пристанищем, то увидел то, чего раньше не заметил: Глеб Абрамов стал как будто значительно моложе. Нет, не может быть. Да, точно! Небольшой шрам на правой скуле, правда, и раньше был еле заметен, но теперь-то исчез вовсе! А ему вроде как лет пять? Долой тельник! Все свежие шрамы как корова языком слизнула! Погоди, а где тот, чуть левее и ниже левого соска. И его нет? А это, почитай, все двенадцать лет! Остальные на месте. Выходит ТЕ, кто со мной так пошутили, в качестве моральной компенсации, скинули с меня годков десять с гаком? Ну, хоть что-то.
МИХАИЛ
Я ухватился за крестик, пытаясь выдернуть его из углубления, и он неожиданно легко прыгнул мне в руку. Засунул его обратно за пазуху и повернулся к принявшему обычный вид зеркалу спиной. Герцог в комнате не наблюдался. Видимо так перепугался, что убег болезный к 'мамочке'. Пойду и я, порадую Ольгу открытием. Но лишь только я вышел за дверь комнаты и принялся спускаться по лестнице, ведущей на нижний этаж, как тут же тяжело опустился на ступеньку. Внизу все было не так. Не так, как было в 2010 году, но, наверное, так, как было в 1916. Я окликнул Ольгу, так, на всякий случай, уже понимая, что ответа не будет. Герцога и звать не стал. И пес, и Ольга были теперь от меня много лет вперед по ту сторону зеркала. Ольга! Господи, что она сейчас обо мне думает? Вскочил и быстро вернулся к зеркалу. Оттуда на меня посмотрел заметно помолодевший я - лет десять скинул, не меньше! Мне бы этакому пердимоноклю радоваться, а я ужасно огорчился: выемка для крестика исчезла, как и не было ее! Теперь между мной и Ольгой пропасть шириной без малого в столетие. Появится ли вновь мост, по которому я ее перешел? Почему-то верилось, что да. Сейчас же мне не оставалось ничего другого, как осваиваться в новом мире.
Я нащупал в кармане халата ключ, отодвинул книжную секцию и открыл сейф. Все было на месте. В этом я, слава богу, не ошибся. Я взял с полки браунинг, зарядил и положил в карман халата. Подумал и взял из сейфа несколько бон, запер сейф, а ключ определил рядом с браунингом. Оказавшись при оружии и при деньгах, я стал чувствовать себя значительно увереннее и заметно успокоился. Спустился вниз, посмотрел в окно. Липкий декабрьский вечер, как губка, впитывал в себя сгущающуюся тьму. С неба, как всегда, моросил толи снег, толи дождь. Канал Грибоедова, видимо ставший теперь вновь Екатерининским, в блеклом урбанистическом обрамлении, на первый взгляд, ничем не отличался от того, в Зазеркалье. Я, было, впился глазами в одинокого прохожего, но размытый силуэт не позволил определить, в каком точно веке он спешил под моими окнами. Я оставил никчемное занятие и пошел осматривать квартиру. В отличие от изящно обставленной верхней комнаты, внизу все было простенько. Осмотр немногочисленных шкафов не выявил наличия еды, зато нашлось некоторое количество одежды. Присутствие второго радовало больше чем отсутствие первого, ибо пришел я в этот мир, как есть, в халате и тапочках. Теперь было в чем выйти на улицу, чтобы разжиться той же едой. Не сейчас, конечно, - утром. Идти ночью в незнакомый город - а он стал для меня именно таким - я счел излишне рискованным. Одиночество натощак - вот что выбрал я для себя на этот вечер. В выборе и того и другого я сильно ошибся...
В этот вечер мне почему-то не хотелось включать свет. Но когда я стал впотьмах натыкаться на мебель и основательно зашиб ногу о стоящее в прихожей кресло-качалку, то понял, что должен сделать выбор: или срочно в койку, или придется все-таки зажечь свет. Спать не хотелось, и я начал просчитывать дорогу к выключателю, когда в замке входной двери лязгнул ключ. Времени на раздумье не было, и я просто опустился в кресло-качалку; рука в кармане халата, в руке браунинг. Щелчок взводимого курка совпал с шумом открывающейся двери. Неяркий свет, проникший в квартиру из коридора, высветил шагнувшую за порог фигуру, очевидно мужскую; в одной руке саквояж, в другой - трость. По тому, как долго мужчина, опустив на пол саквояж, нашаривал выключатель, стало очевидно, что он в этой квартире впервые. Наконец-то в прихожей зажегся свет, и мужчина затворил входную дверь. Трость отправилась в угол на специальную подставку, 'котелок' с головы и пальто перекочевали на вешалку, пришел черед снимать калоши. Я наблюдал за действиями незнакомца, слегка покачиваясь в кресле-качалке, в ожидании, когда же он, наконец, изволит меня заметить.
