— Я говорю, что вижу. Десять лет назад я был совсем другим человеком, но после того, как… А впрочем, это неважно. Вы сможете устроить мне встречу с Распутиным?
— Конечно. Единственное что я не могу сказать заранее, когда он явится… Но как только узнаю, сразу вам сообщу. Как вас найти?
Цуда сказал свой адрес, и Бадмаев записал его в пухлый молескин.
— Простите, — врач был учтив и вежлив, — но это же трущобы, если я не ошибаюсь… Почему вам не переехать в лучшее место?
— Я привык, — ответил Цуда. — Самурай даже в мирное время не будет думать о доме как о своем постоянном обиталище и не будет растрачивать усилия на изысканное его украшение. Кроме того, если дом окажется охваченным огнем, он должен быть готов быстро построить новое жилище. Поэтому того, кто не предвидит этого, тратит на строительство дома слишком много денег и даже с охотой влезает в долги, можно считать только лишенным здравого смысла и понимания вещей.
— Вы японец? — с пониманием спросил Бадмаев, наливая себе и гостю чай, пряно пахнущий травами.
— Нет, — покачал головой Цуда. — Я им был.
… Ульянов-Ленин тем временем опустошил еще одну кружку и продолжал, стуча пальцем по скатерти:
— Пролетариат должен был всеми силами отстоять свою самостоятельную тактику в нашей революции, а именно: вместе с сознательным крестьянством против шаткой и предательской либерально-монархической буржуазии! Вот вы, товарищ Джамбалдорж, как относитесь к крестьянству?
Цуда растерянно посмотрел на окружающих. Видимо, это и требовалось Ленину.
— Вот! Вот типичная реакция пролетария! — воскликнул тот. — И мы должны сделать все, чтобы эта реакция была иной, потому что это не вина пролетариата — это наша вина!
Цуда вздохнул и снова принялся ковыряться в картофельном салате. Крупская не спускала с него глаз.
* * *
Бутылка арманьяка быстро опустела, и поручик Курбанхаджимамедов сказал, что желает немного отдохнуть, а Гумилев, если хочет, может погулять по городу и заодно купить револьвер.
— А как же вы? Без оружия?!
— Мое оружие прибудет завтра, — уклончиво отвечал Курбанхаджимамедов.
Оставив поручика почивать, развеселенный и взбодренный арманьяком Николай спустился по мраморной лестнице и отправился знакомиться с Джибути.
Город казался вымершим: из-за жары с полудня и часов до четырех все двери и окна были закрыты, молчал рынок, только редкие европейцы или подгоняемые некоей срочной нуждой сомалийцы пробегали по душным улицам. Гумилев уже знал об этом обычае от попутчиков, а потому вынул из кармана часы и щелкнул крышкой — без четверти четыре. Вскоре Джибути начнет оживать.
И в самом деле, не успел он свернуть с припортовой улицы, где находился отель, на другую, как неведомо откуда вокруг начали появляться экипажи с арабами в пестрых чалмах, европейцы в белых тропических одеяниях и таких же легких шлемах, с террас кафе остро запахло кофейным дымом. Гумилев не удержался и поднялся на одну из террас, сел за хлипкий столик, и сразу же ему принесли, не спрашивая, чашку кофе. Поэт отпил маленький глоток, наслаждаясь горьким вкусом.
— Мсье, — сказал кто-то, дергая его за рукав.
Это оказался араб-карлик ростом с аршин, с громадной приплюснутой головой, на которой кривилось детское личико с нечеловечески острыми зубами. Карлик молчал, но Гумилев понял, что это всего лишь местный попрошайка, который пришел за своей данью. Покопавшись в кармане, Гумилев нашел несколько мелких французских монет и высыпал их в протянутую с готовностью ладонь, с мимолетным ужасом заметив, что та была трехпалой.
— Гран мерси, мсье, — сказал карлик с неожиданно красивым прононсом, поклонился и направился к следующему столику, неуклюже загребая кривыми ножками, как медвежонок.
Гумилев вернулся к своему кофе, после чего расплатился с хозяином и отправился гулять дальше. Он наслаждался сказочным зрелищем домов, построенных в арабском стиле, с плоскими крышами и зубцами, с круглыми бойницами и дверьми в форме замочных скважин, с террасами, аркадами и прочими затеями — и все в ослепительно белой извести, словно украинские мазанки. На дне глубоких каменных колодцев блестела вода; то там, то сям стояли или двигались с грузами мулы и кроткие горбатые зебу.
Спросив у двух попавшихся навстречу бельгийцев, как пройти к рынку, Гумилев без труда его нашел, как нашел и лавку оружейника. Толстый старик восседал среди великолепия сверкающих клинков, вороненых стволов и богато инкрустированных прикладов, чуть смежив глаза и поглядывая на прохожих сквозь покрытые бородавками веки. Он напоминал жабу, высматривающую комара пожирнее.
При виде Гумилева в его европейском костюме торговец оживился. Он задвигался на своем насесте, откашлялся и спросил по-французски:
— Что угодно господину? Господин приехал охотиться или по иным делам?
— Господин приехал путешествовать, — отвечал Гумилев.
— В таком случае вам нужна винтовка. Мало ли, каких плохих людей можно встретить сегодня на дорогах…
Старый хитрец и в самом деле разбирался в оружии, смог он оценить и практичность покупателя, а также его платежеспособность — а потому не подсовывал ни дорогих охотничьих ружей с золотыми накладками на ложе, ни совершенно никчемных револьверов с хитрыми замками и новомодными способами экстракции.
В результате Гумилев довольно недорого приобрел короткий восьмимиллиметровый карабин Бертье, которым обычно вооружались французские колониальные войска (и с трупа одного из солдат которых, скорее всего, и было снято оружие), а также одиннадцатимиллиметровый британский револьвер «веблей», стреляющий патронами с дымным порохом (о судьбе его бывшего хозяина он также предпочел не задумываться). Купив достаточное количество патронов, он убрал карабин в заботливо предоставленный торговцем полотняный чехол, а тяжелый «веблей» сунул в карман.
Обратно в отель Гумилев отправился другим путем, чтобы посмотреть рынок целиком. Он шел, окутанный запахом пряностей и благовоний, перемешанным со смрадом, исходящим от язв многочисленных нищих и отбросов, которые терзали шелудивые тощие собаки. Сворачивая налево и направо среди лавчонок, прилавков и гомонящих толп, Гумилев понял наконец, что заблудился. Проход в глинобитной стене показался ему наиболее подходящим, и он шагнул туда.
Это оказался тупик. Возможно, когда-то узенькая щель была переулком, но потом его завалили мусором, а довершили дело осыпавшиеся с обрыва над ним глиняные кирпичи от полуразвалившейся стены. И в этом тупике трое оборванцев грабили старика.
Старик в богатой арабской одежде сжимал в руке узкий длинный клинок, но силы явно были неравными — мордастые грабители были моложе, двое вооружены огромными тесаками, а третий толкал свою жертву в грудь стволом старинного игольчатого револьвера «лефоше», покрытого ржавчиной и похожего на перечницу, но явно все еще боеспособного.
Первым желанием Гумилева было повернуться и уйти, благо он находился в чужой стране и не знал местных нравов и обычаев — вдруг старик обманул этих людей и получал в данный момент по заслугам? Но, уже решившись, поэт поймал молящий взгляд старого человека и сделал то, что должен был сделать.
— Стоять, мерзавцы! — громко крикнул по-русски Николай, словно герой авантюрного романа о благородном мушкетере или рыцаре.
«Мерзавцы» все, как один, обернулись. Их замешательство — а грабители явно не ожидали увидеть здесь европейца — помогло Гумилеву, который выхватил из кармана «веблей». Тот не был заряжен, но грабители этого знать не могли.
— Стоять! — повторил Гумилев по-французски. Тот, что был с револьвером, скривил покрытое пятнами проказы лицо, но больше сделать ничего не успел — воспользовавшись моментом, старик ударил его в бок своим длинным кинжалом.
Не успел грабитель издать предсмертный вопль, как старик пронзил второго. Третий бросил свой тесак и бросился бежать, оттолкнув Гумилева так сильно, что тот ударился спиной о стену и на мгновение утратил возможность дышать.
Старик тщательно вытер кинжал об одежду еще шевелившегося прокаженного, пнул ногой в мягком башмаке второго — тот никак не отозвался — и поклонился Гумилеву.
— Благодарю вас, мой друг, — сказал он на хорошем французском с почти неуловимым акцентом. — Если бы не ваше появление, я уже был бы мертв. Идемте отсюда скорее. Сейчас их начнут жрать рыночные псы, а это не слишком приятное зрелище.
— Мы так и оставим… так и оставим их здесь?! — Гумилев указал на прокаженного, который скреб землю скрюченными пальцами.
— Ах, да, — старик кивнул. — Конечно же, так нельзя.
С этими словами он вернулся и быстрым движением проткнул горло прокаженного. Тот затих.
— Теперь можно идти, — удовлетворенно сказал старик и потащил оторопевшего поэта за собой.
