Акции господ Даймлера и Бенца медленно покатились вниз, и это не могло не радовать, потому что каждый пфенниг, взятый мной в игре на понижение их бумаг, приближал Meinze AG к контролю над МВВ.
Когда Лу сообщил мне, что визы готовы и герр Мильке будет ждать нас в Потсдаме уже завтра, я даже немного растерялся: мне все еще казалось, что назначенная встреча должна произойти в ближайшем будущем, но не сейчас, ведь драка за МВВ не закончена! Я едва не сорвался на него, как пару дней до того наорал на коронера, пришедшего выяснить еще какие-то непонятные детали покушения.
Всю дорогу до аэропорта я провел в напряжении, ерзая по кожаному сиденью, как на иголках — обкусывал ногти, сопел и думал-думал-думал.
Немного расслабился только в самолете — арендованном бизнес-джете с удивительно удобным салоном. Записал в свой ежедневник необходимость приобретения подобного самолетика.
Два часа пути пролетели, пока я читал в газетах длинную повесть своего исторического сражения за МВВ. Некоторые пассажи журналистской братии вызвали прилив хорошего настроения: «злонамеренный образчик хищника с Уолл-стрит» — это я, «когтистые лапы, гребущие под себя все, до чего могут дотянуться» — это обо мне, «американцы похоронят европейские надежды на самостоятельный выход в космос» — это тоже про меня! Разве подобное может не радовать?
В Западном Берлине шел дождь. Над Темпельхофом, где мы приземлились, висела туча и поливала асфальт тугими струями. Теплый, майский дождь, поднявший почему-то мое настроение к самым небесам.
Мне еще не приходилось бывать в этом городе, где закончил войну мой дед. Где и был похоронен перед самой Победой. Невозможная смесь легкой эйфории и ностальгии одолела меня, настраивая на романтический лад — такого не случалось даже в Париже.
Лу быстро протащил меня через здание аэровокзала, похожее на циклопическую разогнутую подкову, оснащенное здоровенным ажурным козырьком над центральной частью, через которую пассажиры попадали на огромнейшую бетонированную площадку, где их ждали десятки самолетов. Наш Learjet 55 просто потерялся среди них, и если бы вдруг нам приспичило вернуться — мы искали бы его долго. За этим «паркингом» виднелось огромное зеленое поле, пересеченное парой взлетно-посадочных полос. Темпельхоф отличался от всех виденных мною ранее аэропортов и своей монументальностью и невероятным дизайном. Расположенный едва ли не в самом центре города, он, к тому же, давал прибывающим прекрасную возможность осмотреть весь город сверху.
Пройдя сквозь здание, мы оказались на квадратной площади, заключенной внутри фасада пристройки аэропорта. В центре возвышалась какая-то уродливая скульптура, рассмотреть которую я не успел: Луиджи задал очень высокий темп движения.
Он посадил меня в припаркованный на левой стоянке BMW E32, сам уселся рядом и бросил водителю, даже не повернувшему головы на наше вторжение — словно так и полагалось:
— Берндт, давай в отель.
Наверное мне показалось, но в зеркале заднего вида я увидел дрогнувшие губы нашего шофера, едва не по слогам беззвучно изобразившего:
— Jawohl, mein fuhrer!
Машина плавно тронулась и в окнах замелькали дома. Ничего похожего ни на одну европейскую столицу — у Берлина свое, очень запоминающееся лицо. Воплощенный Ordnung. Здесь им, кажется, даже пахло. Это вам не легкомысленный Париж или древний Рим, совсем не жаркий Мадрид и, конечно, не меркантильный Лондон. Серый бы порадовался — он любит бывать в новых, необычных местах.
Полдня мы провели в отеле с непроизносимым немецким названием, и уж тем более — незапоминаемым.
За пару часов до времени встречи пронзительно зазвенел телефон, Берндт, оказавшийся рыжеватым, конопатым парнем, поднял трубку, что-то коротко в нее пролаял и повернулся к нам:
— Встреча перенесена в Шпандау. Время то же, место я знаю.
— Мы успеем? — мне не понравилось непостоянство герра Мильке, но что толку говорить об этом исполнителю?
— Да, должны. Это недалеко и даже не придется переезжать через границу.
— Зачем тогда мы делали визу? — спросил я Луиджи.
Он пожал плечами, кинул на согнутую руку плащ и изрек:
— Кто знает его резоны? Может быть, нас проверяли? За две недели можно многое сделать. К тому же это маячок — если виза выдана, то мы в дороге. Вроде подтверждения намерений?
— Если правда все то, что о нем говорят, Лу, то мы уже несколько месяцев для него прозрачны, как сломанные кости как на рентгеновском снимке.
— И все же тебе есть, что ему сказать?
— Поехали, — вздохнул я и похлопал себя ладонью по нарождающейся плеши: — Не первый снег на мою лысую голову.
Луиджи улыбнулся и ощупал свою голую как колено макушку.
Шпандау оказался то ли пригородом, то ли удаленным районом Берлина — где-то, насколько я понял, на северо-западе. Берндт по дороге называл памятные места, через которые мы проезжали, но я не запомнил, потому что запомнить все эти Кайзердаммы, Шпектебеккены и Теодор-Хойсс-Платцы неподготовленному разуму невозможно. А я еще утром не предполагал, что к вечеру окажусь в Германии.
Машина остановилась у старого трехэтажного дома и Берндт с Луиджи сбегали в кабачок, расположившийся в цокольном этаже — осмотреться. Затем Лу вернулся и провел меня вниз по узкой лестнице.
Берндт заказал нам какое-то местное разливное пиво с обильной пеной и насыщенным запахом, а я вспомнил Штирлица, что так трогательно сиживал в подобном заведении где-то совсем неподалеку. Вот уж вправду параллели — антураж вокруг практически тот же, только что нет за кадром песни про грибные дожди. Зато где-то под потолком что-то мурлычит главный немецкий романтик столетия — Томас Андерс. Что-то про «братца Луи».
Эрих Мильке зачем-то отрастил усы и нацепил на нос дымчатые очки. Годы немного согнули всесильного министра, на лице появились старческие пигментные пятна и он стал непохож на свои собственные фотографии, которые я успел отсмотреть, когда еще только задумывал эту встречу. Годы не щадят никого — сомнительной ценности истина, но даже произнесенная миллион раз она не станет ложью.
Серая шляпа на голове, простенький легкий костюм мышиного цвета, клетчатый жилет на светло-синей сорочке, шейный шелковый платок — такими я впервые увидел немецких туристов в Шереметьево и таким был стоящий передо мной старик. Забавно, что у себя дома они одевались много проще.
Его привел кто-то из доверенных людей — высокий мужчина лет сорока, в джинсовом костюме и с зонтом, владевший, как оказалось, безупречным английским.
— How do you do, mister Meinze? — поздоровался Мильке и протянул слабую, немного трясущуюся, ладонь. Его произношение было ужаснее того, которым я блистал в средней школе.
