Ознакомительная версия.
Кроме описанного выше собрания растительных и животных диковин, имелась в доме генерала Ивенского обширная коллекция картин батального жанра. Принадлежали он кисти известнейших живописцев России и Европы, стоили, вероятно, целое состояние, но выглядели довольно кроваво.
— Папенька их не любит, — пояснил Роман Григорьевич, — но держит для приличия. А то как же — дом боевого генерала, и вдруг без батальных сцен?
За осмотром дома последовал обещанный ужин, оказавшийся восхитительным. Удальцев, выросший в семье скромного достатка, ни одного их поданных блюд прежде не едал, и даже названий им не знал, но, опасаясь показаться диковатым, не решился спросить, тем более, что кроме него самого, за столом оказалось ещё несколько визитёров, все из числа больших военных чинов. Тит Ардалионович поначалу чувствовал себя очень стеснёно в их обществе, но ему стало чуть легче после того, как полковник Маринский весьма лестно отозвался о его отце, советнике Удальцеве. (В годы войны Ардалион Данилович ведал поставками продовольствия для бессарабского фронта, и, по словам полковника, снабжение было налажено как никогда безупречно и честно, тогда как на других фронтах разворовывали едва не половину, заставляя солдат голодать.)
Когда же трапеза была окончена, обнаружилось, что за окнами тёмная ночь, и Удальцеву даже думать нечего возвращаться домой на Капища, если только он не желает угостить тамошних оборотней французскими деликатесами, содержащимися внутри его желудка. Его оставили ночевать в комнате для гостей, и если честно, он недолго отнекивался, исключительно приличия ради — меньше всего на свете ему хотелось в тот час выходить из тёплой гостиной на мороз, а собственное съёмное жилище представлялось теперь особенно убогим и безобразным. «Тоже, что ли, пальму завести?» — подумал он перед сном, но, не отыскав места, чтобы пристроить кадку, остановился на фиалке в горшке.
Ночью случилось долгожданное — выпал снег, завалил всё кругом белыми шапками. Москов-град проснулся свежим и праздничным, ушла осенняя тоска. Даже торговки горячими бубликами кричали на углах особенно лихо, даже вороны каркали весело. На службу ехали уже в санях — и-эх, с ветерком! Сани не занесло, не перевернуло, из чего Роман Григорьевич утвердился во мнении, что чёрная полоса его жизни осталась-таки позади.
У входа в Отделение привычно толпился народ — значит, вышел кто-то из хворавших, раз дежурный не разогнал. От толпы пахло странно и приятно — не то свежей зеленью, не то душистым сеном.
— Что это за запах? — удивился Удальцев.
— Истод! — ответил Роман Григорьевич весело.
— Истод? — не понял юный, не знающий жизни надзиратель.
— Истод. Травка такая. Мелкие лавочники любят натирать ею ладони, чтобы, как они выражаются «деньги липли». Примитивная городская магия… Не знаете, отчего доносчики чаще всего встречаются среди мелких лавочников?
Этого Удальцев не знал, да Роман Григорьевич и не ждал ответа, для него вопрос был чисто риторическим.
Едва они вошли в кабинет, за Романом Григорьевичем явился дежурный:
— Извольте к господину первому приставу, ваше высокоблагородие!
— Максим Семёнович поправился? — обрадовался Ивенский, и вместе с тем ощутил укол совести: не догадался лично навестить болящего, ограничился тем, что отправил письменный доклад по новому делу!
— Так точно-с, здоровы, бодры и желают видеть вас незамедлительно!
Начальника своего, первого сыскного пристава Окаймленного — такая вот хитрая фамилия досталась любезнейшему Максиму Семёновичу — в управлении уважали за спокойный нрав, пусть не блестящий, но цепкий ум и воистину отеческую заботу о подчинённых. Роман Григорьевич особенно ощутил её на себе в тот памятный день, когда возвращался он с облавы на шайку Чудина Белоглазого с пером, как говорят уголовные, в боку. Он полулежал в пролётке, то и дело сползая куда-то набок, было ему больно и тошно, очень хотелось помереть, а Максим Семёнович сидел рядом, придерживал его за плечи и какими то пустыми, ничего не значащими разговорами помереть мешал. Так это было на самом деле, или нет, но второй пристав Ивенский был убеждён: не случись тогда рядом с ним Максима Семёновича — не было бы его теперь в живых. С тех пор он считал себя его должником.
…— Роман Григорьевич! — не оставив подчинённому времени доложиться по форме, воскликнул первый пристав при виде вошедшего. — Рад вас видеть! Вы, я смотрю, в партикулярном? Взяли дело убиенного мага… как бишь его… — у Максима Семеновича была плоховатая память на имена, чтобы это не мешало работе, он всегда носил с собой особый блокнот, — Понурова! — он нашёл нужную запись прежде, чем Ивенский успел подсказать.
— Да, ваше высокоблагородие, взял, — отчего-то насторожился второй пристав, тон начальника показался ему необычно напряжённым. И точно!
— Напрасно! — вдруг от души выпалил Максим Семёнович.
— Отчего же, Максим Семенович?! — Ивенский от такого заявления даже опешил; собственно, он обязан был это дело взять, и иначе поступить никак не мог. Чем же начальство недовольно?
— Ах, да я не о том, что напрасно взяли, а о том, что напрасно оно случилось, и нам досталось, напрасно! Пусть бы кто другой им занимался! Дурно пахнет это дело, вот что я вам скажу, милый мой Роман Григорьевич. Большой бедой может обернуться. Уж поверьте, я такие вещи нюхом чую!
Да, действительно, было у первого пристава Окаймлённого необычное свойство предвидеть служебные неприятности, это все знали, и в его способностях не сомневались. Поэтому и Роман Григорьевич не стал отговариваться, дескать, пустое, дело как дело. Спросил только:
— Да кому же ещё им заниматься, как не нам? Тут целиком наша юрисдикция.
Но у начальника уж наготове был ответ.
— Особой Канцелярии,[12] вот кому! Вот помяните моё слово, мы с ними ещё столкнёмся, не обойдётся без них. Непростое это дело, ох, непростое. Уж меня вчера, не взирая на простуду, по нему вызывали… — он многозначительно указал пальцем в потолок, что должно было означать его превосходительство, господина обер-полицмейстера Люггерта. — Вызывали, да. Спросили, осведомлён ли — ну, тут я, спасибо докладу вашему, был во всеоружии. О вас лично выспрашивали: кто таков, хорошо ли служите… Уж я им про папеньку вашего упомянул, не обессудьте. Знаю, что не любите этого, да только надежнее, если известно им будет, какого вы рода, кто за вами стоит. А то ведь у нас, если ты не в чинах, да без связей, как: был человек — нету человека, ищи-свищи! Не хочу вас пугать, но дурное это дело, право, дурное! Лучше бы его и не было совсем.
Ознакомительная версия.
