Окиал хмыкнул.
— Ну, за два, — поправился Навболит.
— А кого бы ты посадил на вёсла? — спросил Окиал.
— Рабов.
— Чьих?
— Своих рабов! — с вызовом сказал Навболит.
— У тебя их много? — поинтересовался Окиал.
— У меня их нет.
— Я так и думал.
— Но мы хоть завтра можем купить сколько угодно рабов! — горячо воскликнул Навболит. Тоон, с улыбкой слушавший перепалку учеников, насторожился. — Вспомни, что ты говорил нам вчера, — продолжал Навболит. — На тропинке к морю, в сотне шагов от этой хижины — вспомнил? Ты выбросил тогда этот камешек, а я подобрал. — Навболит поднял руку ладонью вверх, и на ладони материализовался тяжёлый — с крупный орех — золотой самородок. — А потом я сходил и проверил: там действительно выход золотоносной жилы! Вот… — Он поднял вторую руку, и ещё один самородок, чуть поменьше размерами, заблестел рядом с первым. — Сколько рабов можно купить на это, учитель? — спросил Навболит.
— Примерно половину, — помедлив, сказал Тоон. — Половину здорового, крепкого, необученного раба. Ремесленник стоит раз в пять дороже. По крайней мере, так было сорок лет назад.
— Но ведь нам не нужны ремесленники? Значит, четыре дюжины вот таких…
— Нам вообще не нужны рабы! — перебил Окиал. — Мы можем просто нанять корабль до Лефкаса — как я не подумал об этом вчера! Сколько таких камешков надо, чтобы нанять корабль до Лефкаса, учитель? — спросил он, поднимаясь.
— Немного, — сказал Тоон. — Совсем немного… Дай сюда золото, Навболит.
Навболит, не вставая, бережно переправил самородки в протянутые ладони учителя. Тоон внимательно осмотрел их со всех сторон, поднял над головой, сосредоточился — и с силой швырнул оземь. Посидел, слушая, как осыпается в узкие чёрные дыры сухая земля, дождался глухого подземного стука, означавшего, что самородки, найдя свою жилу, присоединились к собратьям, и пяткой заровнял землю.
— Зачем? — нарушил наконец молчание Навболит. Окиал ничего не сказал, но видно было, что он тоже не понимает — зачем.
— А вы подумайте сами, — предложил Тоон, с улыбкой глядя на вытянутые физиономии учеников. — Представьте: вчерашние побродяжки и попрошайки приходят в город и предлагают мешок золота за дюжину рабов. А?
Окиал снова сел, почесал в затылке и хмыкнул, а Навболит пренебрежительно передёрнул плечами. Он, несомненно, уже обдумывал сложный план действий с переодеванием и деформацией внешности.
— К тому же, — поспешил добавить Тоон, — эта земля со всем её содержимым принадлежит местному басилею.
— Но ведь его нет в живых, — возразил Навболит. — Он давно погиб где-то там, — юноша махнул рукой на восток, — на берегах Геллеспонта.
— Под Троей, — уточнил Окиал. — Я это тоже слышал.
— А вот старый Евмей не хочет верить, что его хозяин погиб, — сказал Тоон. — Да и царица Пенелопа не спешит объявить себя вдовой. Наконец, есть ещё одна причина, чтобы отказаться от золота. Самая важная. В этом мире лишь неимущий свободен, мальчики… Но это тема следующего урока. Если, конечно, вы уже усвоили предыдущий, в чём я сомневаюсь… Ах, зря, зря я не рассказал вам всего этого раньше, на Андикифере! Нельзя нам было так отгораживаться от мира! Быть может, тогда мы бы не потеряли Примнея…
— Тебе виднее, учитель, — глубокомысленно изрёк Окиал и взглядом пошевелил поленья в очаге, взметнув тучи искр. — Но, если честно, Примней мне всегда не нравился. Он легок умом — даже Навболиту не угнаться за ним, но он слишком заносчив и любит поражать воображение. Надеюсь, ему не придётся скучать на Олимпе. Во всяком случае, первые несколько лет.
— Никогда не говорит так, — нахмурился Тоон.
— Да ведь я не сказал о нём ни слова неправды!
— Я о другом… Никогда не произноси эту формулу: «тебе виднее».
— Ладно… — Окиал заморгал и потянулся рукой к затылку.
— Не абсолютизируй авторитет учителя, — подсказал Навболит. — И не спи на уроках!
— Ах, да! — Окиал засмеялся. — Промашка… — Он сладко зевнул и потянулся, заложив руки за голову.
— Солнце уже встало, — сообщил Навболит, глядя мимо него в голубеющий проем двери. — Может, пойдём глянем на море? Заодно искупаемся.
— Давай! — Окиал быстро поднялся, оправляя полы тонкого хитона. — А то всё время спать хочется в этой жаре… Ты пойдешь с нами, учитель?
— Идите, — неохотно отозвался Тоон. — Я лучше посижу в тепле, дождусь хозяина. А в полдень присоединюсь к вам.
— Мы позовем тебя, если увидим парус, — пообещал Навболит. — Окиал умеет очень громко кричать. А я — свистеть.
— Да, конечно. — Тоон натянуто улыбнулся, стараясь не показать своих опасений. Всё-таки, он безобразно плохо владеет лицом…
— Может, по очереди сходим? — сейчас же сказал Навболит.
— Нет-нет, идите вдвоём. Разомнётесь, поиграете — только смотрите, чтобы вас никто не увидел… А парус… Вряд ли вы увидите парус до полудня. Лишь феакийские мореходы отваживаются путешествовать ночью, но феакийские мореходы сюда не заглядывают.
— Мы будем осторожны, учитель, — серьёзно произнёс Окиал.
— Я присмотрю за этим озорником! — весело пообещал Навболит и, пригнувшись, первым шагнул в проём.
Тоон заставил себя не оглядываться и не смотреть им вслед. Боязно было оставаться одному и боязно было оставлять учеников без своего влияния. Но приучать их к этому влиянию, держать на поводке своего авторитета было ещё боязнее: Примней был очень послушным учеником…
Некоторое время он прислушивался к удаляющимся голосам, а потом растянулся на скудном ложе, укрылся и попытался уснуть, считая бесчисленные корабли, отходящие от феакийской гавани. Они величаво проплывали перед его мысленным взором, справа налево, плавно взмахивая перистыми крыльями вёсел, блестя бешено вращавшимися волчками гироскопов на высокой корме, и один за другим растворялись в морских просторах, бесстрашно ныряя в туман и в ночную мглу. Волны с настойчивой яростью бились в борта кораблей и швыряли их с гребня на гребень. Ветры сменяли друг друга в коварной игре, в беспорядочной пляске, пытаясь запутать и сбить мореходов с пути. Но каждый корабль спокойно и твёрдо держался на курсе — лишь подвижные рамы из чёрного дуба, несущие медный волчок, бесшумно покачивались на бронзовых втулках в такт бортовой и килевой качке… Сто тридцать седьмой корабль — тот самый, спасённый Тооном, уверенно сгинул в тумане. Сто тридцать восьмой корабль оставил за кормой гавань и, прободав глазастым носом волну, лёг на свой курс. Сто тридцать девятый… Он уже отошёл далеко от берега — сто тридцать девятый корабль, — когда звонко и жалобно хрустнула втулка подшипника. Увесистый, в полтора обхвата, медный волчок вырвался из своих гнёзд, с грохотом раскрошил дубовые рамы и покатился по головам гребцов, подпрыгивая, наматывая на себя и рвя снасти, проламывая черепа и борта. Надо было проснуться и крикнуть, что это неправда, что такой сон не имеет права становиться реальностью, но не было сил даже поднять руку (во сне!) и заслониться от обильных солёных брызг, перемешанных с кровью и мозгом, от разлетавшихся веерами (во сне!) осколков костей и дерева. «Это сон! Это мне только снится! — пытался втолковать кому-то Тоон, с ужасом глядя на усеявшие поверхность моря обломки, ошмётки и трупы. Сладковатый, удушливый запах крови поднимался от волн… — Это ТОЛЬКО МНЕ снится! — нашёл он неотразимый до сих пор аргумент. — Только мне и никому больше! Это больное старческое воображение, это мой — только мой, никому другому не ведомый страх…» — А сто сороковой корабль, большой и красивый — самый большой и самый красивый из всех Алкиноевых кораблей, — струясь и переливаясь цветным миражем, весь в радугах от поднятых вёслами брызг, уже подходил к роковому своему рубежу. Уже звонко и жалобно похрустывали с его кормы надтреснутые втулки гироскопа, и готов был уже повториться кошмар, и стал уже повторяться, когда Тоону удалось наконец проснуться и оттолкнуть видение.
