– Подберите его! – приказал Магрок.
Едва римлянин вынырнул, один из пиратов швырнул ему веревку. С мгновение поколебавшись, римлянин вцепился в нее.
Пентера агонизировала. С бортов сыпались пылающие люди, обреченные на милосердную смерть или немилосердное рабство. Истошно кричали сгорающие заживо гребцы, каким не суждено было выбраться из превратившегося в ловушку чрева судна. Столб пламени разросся вширь и уменьшился в высоту. Гибнущий корабль разбрасывал искры и кусочки горячего дерева. Пиратские лембы отошли еще дальше. Пираты, число которых поубавилось едва ли не вдвое, молча наблюдали за буйной игрой огня. Вот, наконец, огонь проделал дыру в днище судна, и оно стало медленно погружаться в воду, окутавшись шипением и клубами пара. Потом все кончилось. На поверхности моря остались лишь обломки, да несколько подпрыгивающих над волнами голов. Вторая лемба направилась к ним, вытаскивая пленных на борт.
Магрок медленно обернулся к коренастому римлянину. Он тяжело дышал, дорогу. Одежду местами объело пламя. Сквозь прорехи просвечивало покрасневшее тело.
– Как тебя зовут? – бросил пират.
– Децим Квинкций! – с вызовом ответил пленник. Магрок покачал головой.
– Десятый, говоришь![14] Нет! – со смешком возразил он. – Отныне твое имя – раб!
Магрок ощутил предательскую дрожь в ногах и только сейчас понял, как сильно, смертельно устал. Ноги больше не держали пирата, и он опустился на палубу. И голос его был сипл, словно высушенная на жарком солнце рыбица.
– Домой! – прошептал, закрывая единственный глаз, Магрок. – Домой…
Для римлян год 533-й от основания Города[15] оказался удивительно спокойным. Это был тот редкий год, когда Рим не вел войн, хотя у границ его и тлели очаги возмущения. Грозили отомстить усмиренные Фламинием и Марцеллом инсубры, недовольство зрело в Иллирии. Но это считалось сущими пустяками, не заслуживавшими внимания. И потому гости, собравшиеся в небольшом, но уютном доме Публия Корнелия Сципиона, что на Патрицианской улице, обсуждали положение дел совсем в другой части света.
Хозяин принимал гостей в просторном летнем триклинии, устроенном на верхнем этаже дома. Одна из стен здесь была сооружена таким образом, что ее можно было снимать, что и делалось с наступлением теплых дней. Три просторных ложа покрыли чистыми матрасами, стол загодя заставили нехитрыми, но сытными яствами. Запахи, долетавшие с устроенной во дворе летней кухни, свидетельствовали о том, что пирующих ждут перемены блюд.
Присутствовало девять человек – ровно по числу мест на ложах: сам Публий Корнелий Сципион, уже почтенный, но полный сил муж лет сорока, его брат Гней, убеленный ранней сединой насмешник, три Марка: Марк Валерий Левин, Марк Минуций Руф, Марк Ливии, что впоследствии получит прозвище Салинатор, а также Тиберий Семпроний Лонг и Луций Эмилий Павел, мужи, не последние в государстве. Еще одним гостем, званым, нежданным, но приглашение принявшим и в честь особого уважения помещенным на место подле хозяина дома, был Квинт Фабий Максим Веррукос, дважды консул. Ну и последним из девяти, самым юным, впервые допущенным присутствовать на беседе столь значимых людей, оказался Публий Корнелий Сципион младший, второй сын Публия Корнелия, отрок четырнадцати лет от роду.
Поприветствовав каждого из гостей, хозяин дома и его сын последними заняли места за столом; при том младший из Публиев, как и подобает юнцу, не улегся, а лишь присел на ложе. Слуга подал нехитрые закуски: вареные яйца, салат, артишоки, отваренный в винном уксусе порей, репу, а также мелкую рыбешку. Другой раб обнес пирующих вином из Фалерна – густым и в меру терпким, выдержанным в погребе без малого год. Вопреки традиции, когда первый тост говорил хозяин, слово взял Фабий Максим, благо на то был повод.
– Любезный Публий! – Консуляр улыбнулся. Большая бородавка над верхней губой его, причина прозвища и немалых терзаний в юности, совершила замысловатый маневр, придав вежливой улыбке Фабия оттенок неуместного сарказма. Но никто не обратил на это внимания, разве что Сципион-младший, поспешивший спрятать веселую ухмылку в жиденьком, по-мальчишески узкокостном кулаке. – Мой друг, почтенный Корнелий! Я искренне рад присутствовать в сей знаменательный день твоей годовщины в этом доме в обществе достойных мужей. Не скрою, удивлен приглашением и польщен таким внимание, неожиданным для меня. Желаю здоровья и долгих лет тебе и твоим близким, процветания твоему дому. Желаю также благополучия нашему Городу, ибо пока благополучен Город, благополучны и мы, его граждане! На здоровье тебе, достойный друг!
– Vitas! – дружно поддержали все прочие, не исключая и юного Публия, которому слуга налил половинную по сравнению с остальными порцию вина – в три циата.
Улыбаясь и кивая каждому из гостей, не забыв также брата и сына, хозяин дома осушил чашу до дна. Прочие не преминули последовать его примеру.
– Отменное вино! – похвалил Семпроний Лонг, знаток вина и, чего греха таить, любитель выпить.
– Солнечный фалерн, – согласился Публий Корнелий. – Год был добрым для вина. Угощайтесь, друзья! – Он щедро указал гостям на расставленные пред ними блюда. – Надеюсь, пища придется по вкусу.
Нужно заметить, убранство стола отличалось почти спартанской непритязательностью. Здесь не было ни золотых, ни серебряных блюд и чаш, что в изобилии появятся в домах римской знати всего каких-нибудь пятьдесят иль сто лет спустя. На простых больших блюдах из славящейся своим качеством кумской глины были выложены нехитрые, но сытные яства. Каждый из гостей имел подле себя тарелку, куда прямо рукой накладывал из общих блюд куски, что приглянулись. Испачканные пальцы вытирали о грубые домотканые полотенца. Все было столь просто, как и в обители самого последнего бедняка. Единственным проявлением роскоши можно было счесть лишь чернолаковые фиалы, привезенные Публию из Эллады каким-то проксеном, да довольно массивную, грубой работы серебряную солонку, водруженную, словно Омфал, точно по центру стола.
Впрочем, гости не придавали скудному убранству стола ровно никакого значения. То было прекрасное время простых и грубых нравов, когда римлянин заботился сначала о благе государства и остроте своего меча и лишь потом об изысканности пищи, одежды или посуды. Славное старое время!
Но пожрать римляне любили уже и тогда.
– Вкусная рыбешка! – похвалил Фабий, обсасывая голову мелкой морской рыбки, пойманной неподалеку от устья Тибра.
– Да! – скорей из вежливости поддержал Эмилий Павел, как и многие из присутствующих недолюбливавший старика. Эмилии и Фабии издревле оспаривали верховенство в сенате.
Хозяин широко улыбнулся.
– Не забивайте ваши чрева этой ничтожной закуской, нас ждут отменные блюда!
Он кивнул рабу, и тот принялся наливать вино – на этот раз по шесть циатов[16] и вполовину меньше юнцу Публию. Когда раб обошел всех гостей и вернулся к двери, старший Сципион поднял килик.
– А теперь, дорогие друзья, позвольте мне выпить за здоровье старшего из нас, славного Фабия Максима, грозу всех варваров.
– Так уж и грозу! – скрипуче засмеялся старик, но ему явно пришлась по душе эта нехитрая лесть.
Коснувшись краем килика чаши Фабия, хозяин дома провозгласил:
– На добро тебе!
– Vitas! – подхватили остальные.
С закусками было покончено. Слуги внесли вторую перемену блюд. В доме патриция Сципиона в этот день подавали к столу бобовую кашу с салом, вновь рыбу, приправленную соусом с маслинами, кабанью голову и зайца. Вдобавок к фалернскому вину хозяин приказал достать из погребов амфору тягучего книдского, по достоинству оцененного.
Скоро гости насытились и трапеза переросла в неторопливую беседу, прерываемую здравицами. Сначала поговорили о видах на урожай, затем посудачили о рождении сына у Фламиния, ну а потом принялись обсуждать положение в мире. Разговор завел Левин, считавший себя знатоком Греции и сопредельных стран.
– В Элладе опять неспокойно, – сказал он, отирая жирные от кабаньего сала губы рушником. – Не успел Антигон разделаться со спартанцами, как начали мутить воду этоляне.
– Такой это народ – этоляне! – поддержал хозяин дома. – Вечно жаждут раздоров. И ладно бы имели с этого выгоду. А то ведь ограбят соседа на тысячу драхм, а потом лишатся урожая на тысячу талантов.
– Это точно! – подтвердил Левин. – Этоляне несносные люди. Я имел с ними дело! Совершенные лжецы. Это о них кто-то сказал, что все этоляне – лжецы!
– О критянах, – поправил Гней Сципион, человек весьма сведущий.
– Нет разницы! И те, и другие мазаны одним миром! С грекулами[17] невозможно иметь дело. Разве что спартанцы.
– Ну, они теперь нескоро поднимутся! – заявил Ливии, со вкусом обсасывая заячью лапку. – Без Клеомена им будет трудно.
