— Кто это его так? — с интересом спросил житель соседнего дома.
— Не было бы беды, — высказала мысль соседка. — Шведы подлые теперь окрысятся. Давеча подрался один с Кулачного Конца, со шведом, отходил его, за то, что он к его жене приставал, так с него аспиды посадниковы виру взяли. Слыхали? Жуть.
— А им, аспидам, только бы виру взять, — сказал еще один сосед. — Слышали небось, князь из Киева вызвал ковша, казной заведовать.
— Слышали, как не слыхать.
— Пока всех нас по миру не пустит — не успокоится, ковш этот, клещ омерзительный.
— Неужто действительно ковш?
— Да.
— Ох-хо-хойушки! Не, ну ты только подумай — везде эти ковши успеют.
— Падлючий народ, надо сказать. Надо бы ихний Киев спалить весь к свиньям. Чтобы до основания. Чтобы головешки одни остались.
— Да, как же. Мы его спалим — не отрицаю, это мы сможем, хоть завтра — а что будет потом, знаешь?
— Что же?
— А они всем городом к нам приедут.
— А мы их не пустим.
— А они хитростью. Намедни у бабки Крохи остановился один, мол, сиротинушка я, пусти меня, бабка, к себе. Она пустила. И все.
— Что — все?
— Оказался ковш.
— Ах он пес волосоногий!
— И то сказать! Объедал бабку Кроху, да так, что плюнула она в пол, да и уехала к своим во Псков. Так ведь на следующий же день к этому ковшу вся его родня аспидная прикатила! Человек двадцать!
— О! Это что, это ничего, в этом сути нет никакой! А вот у знакомого моего рыбака останавливался один…
— Ковш?
— То-то что нет. Хороший человек. — Рассказчик понизил голос. — С двумя женами. — Кругом заулыбались. — Так вот, рыбак говорил ему — не езди ты, парень, в Киев. А он в Киев собирался. А рыбак ему — не езди. А тот не послушал, поехал. Ну, молодому какой указ. Знаете. И вот что дальше было, а, люди добрые? А ушли от него жены его. Обе. К ковшу ушли! Охмурил их ковш. Обеих!
— Да ты не врешь ли? Где видано, помилуй…
— Зачем мне врать? Какая мне корысть, посуди сам.
— Вот твари подлые!
Тем временем прибыл поднятый с постели тысяцник.
— Чего собрались? — спросил он неприязненно, подходя к трупу.
— Да вот, мил человек, полюбуйся, — возмущенно сказал один из соседей. — Мы здесь все, за исключением, как есть честные купцы да ремесленники из всем известных. Платим мы твоим горлохватам дополнительную мзду, чтобы жилось нам на нашей улице в степени привольности, чтобы двери запирать надобности не было насущной. А они — вон чего. Не усмотрели!
— Оно конечно, — вмешался еще один сосед, солидный толстый купец. — Понятно, варанг — так ну его. Пусть. Не жалко. Но чтобы не на этой нашей улице! Пусть бы его на другой улице ухайдакали! Где за ночной покой не платят.
— Тише, — сказал тысяцник, оглядываясь встревожено. Впрочем, подумал он, не такой дурак этот толстяк. Все четверо ратников — славяне. При варангах он бы не стал так… смело… про них.
— Чей это дом? — спросил он.
И сразу дюжина перстов указала на Любаву.
— Вот она, хозяюшка, — для пущей доходчивости ехидно сказал кто-то.
— А наверное к ней и шел, — обвиняюще выразила чья-то жена.
— Нет, не может быть, — ответили ей. — К ней Детин ходит.
— Сам?…
Наступило молчание. Хотевшие было что-то сказать, язвительное, при упоминании Детина прикусили вдруг языки.
— Знаешь его? — спросил Любаву тысяцник.
— Да, — сказала она.
— Звали его как, знаешь?
Она помедлила.
— Рагнвальд, — ответила тихо но отчетливо.
— К тебе шел?
— Нет.
— Нет?
— Не знаю. Может и ко мне. Я спала. В дверь не стучали.
Тысяцник присел на корточки и сдвинул тесемки рубахи Рагнвальда вниз, приоткрывая грудь. Увидев нательный крест, он кивнул с таким видом, будто худшие его предчувствия оправдались.
— Стало быть, гробовщик и дьякон, — сказал он. — Нужны. Ну, орлы, давайте повозку, волочите его в церкву.
— В которую? — спросил один из ратников.
— Вон в ту, — тысяцник неприязненно показал рукой. — А вы, люди добрые, идите-ка спать, а то мало ли что. — Заметив на лицах сомнение, он добавил: — Пока варанги не узнали.
Это подействовало. Народ быстро разошелся по домам. Один из ратников побежал за повозкой.
— Эй, — Любава коснулась плеча одного из оставшихся ратников. Тот обернулся. — Зайди со мною в дом.
— Зачем?
— Нужно. Получишь пять сапов.
Ратник посмотрел на тысяцника, но тот расспрашивал двоих соседей, показавшихся ему наиболее сметливыми, которым он велел остаться.
Пройдя в спальню, Любава открыла сундук, вытащила кошель, отсчитала десять сапов, и вышла в гридницу, сжав деньги в кулаке.
— Пойдем со мною, — сказала она ратнику.
— Это куда же?
— Не очень далеко. Проводишь меня, получишь награду.
— Будет мне за это наказание.
— Не будет. Тысяцнику сейчас не до тебя.
И они пошли — квартал за кварталом, улицу за улицей, проулок за проулком. Светила луна, но в некоторых проулках дома стояли густо, палисадники были совсем маленькие, и темень стояла непроглядная. Ратник вытащил на всякий случай сверд.
Два раза Любава ошиблась направлением, но все-таки вышла к дому Детина в Троицком Конце.
— Теперь так, — сказала она ратнику. — Я стою вот здесь, в тени. Ты стучишь в дверь. Откроет тебе холоп. Ты скажешь, что тебе нужно срочно видеть хозяина дома, по поручению детинца. Скажешь, что поручение срочное, пусть разбудит хозяина. А когда выйдет хозяин, покажешь рукой на меня и пойдешь себе. Вот тебе пять сапов, и вот, видишь, еще пять, если все сделаешь, как я прошу. За ними придешь ко мне завтра. Понял?
— А если он… холоп… откажется будить?
— Дашь ему одну сапу. Вот тебе еще сапа. И попросишь у него метлу.
— Зачем?
— Он даст тебе метлу, а ты ему этой метлой по роже. И тогда он пойдет будить хозяина.
— А если все равно не пойдет?
— Ты дашь метлу мне.
— И ты его метлой по роже?
— Нет. Тебя.
— Такого уговору нету.
— А ежели нету, так я обо всем расскажу Детину завтра. И тебя посадят в темницу на три месяца. И будут каждый день ругать, плохо кормить, и больно пороть.
— Ладно, не серчай.
Ратник стукнул в дверь несколько раз, подождал, почесал арсель, и снова постучал. Грохнул засов, и заспанный холоп выставил наружу лохматую голову. Ратник что-то тихо ему сказал. Холоп скрылся в доме. Через некоторое время на пороге появился Детин, подвязываясь на ходу гашником. Следуя инструкциям, ратник показал рукой в направлении Любавы. Детин шагнул к ней.
— Случилось что-нибудь? — спросил он серьезно и озабоченно.
