— А скажите, Алексей, почему вы, русский, дерётесь за свободу Испании?
Что же ему ответить, чтобы он понял, этот сытый янки? В конце концов, он на нашей стороне, и обижать его не хочется. Разве он виноват, что родился в капиталистической стране? Вспоминаю великолепную цитату из Джона Дона:
— Не спрашивай никогда, по ком звонит колокол.
Возможно, он звонит по тебе…
Хэм замирает, словно поражённый громом, затем медленно — медленно произносит:
— Алексей! Это гениально! По ком звонит колокол! Именно так я назову книгу. Это будет самая правдивая книга об Испании! Клянусь!
Что же, я рад. Только увидит ли мир это произведение? Позволят ли капиталисты написать правду о войне? Между тем пора прощаться. Я поднимаюсь, Эрнст трясёт мою руку, прощаясь. Затем смущённо просит меня разрешить ему использовать мой образ в книге:
— Я назову вас Джорданом.
— Хорошо. Я согласен…
Мы поднимаемся и начинаем прощаться. Внезапно в зале появляется один из журналистов и что-то кричит во весь голос. Все застывают, словно поражённые громом. Я тоже понял, что произнёс этот британец, сразу две печальные новости:
— Только что сообщили: сегодня в Сарагосе во время антифашистской демонстрации был зверски убит поэт-коммунист Франсиско Гарсия Лорка. Рука наемного палача из России оборвала жизнь великого и прекрасного человека. И на Гавайских островах, после продолжительной болезни скончался пролетарский писатель Николай Островский.
Алексей стоял потрясенный. Три года назад он познакомился с Островским на партийном съезде. Этот человек мог еще долго жить и написать много прекрасных книг… Я ведь «Как закалялась сталь» семь раз читал…
— Воистину, невосполнимая утрата для всего Интернационала.
Медленно произнёс Хэмингуэй. Ковалев не слышал его. Он думал об умерших в один день двух великих людях. Их обоих убили фашисты. Одного давно еще тяжело ранили, изувечили тюрьмой, и теперь он умер от всех тех страданий, которые перенес, стараясь сделать жизнь простого народа счастливей. Другого просто убили, хладнокровно, не раздумывая, и, наверное, потом пошли завтракать или пить кофе. И теперь они хотят убить его, Лукача, Машу… Ну нет, их он не отдаст! Алексей взметнул вверх сжатую в кулак правую:
— Я клянусь, — произнес он хрипло, — клянусь отомстить фашистам за эти преступления. Не давать им ни сна, ни покоя, пока они сполна не расплатятся за все…
Капитан Всеволод Соколов. Испания. 1937 год.
Сегодня у меня выходной. Хоть Киплинг и утверждает, что «отпуска нет на войне», но соратник Арман решил, что после нашего с немцами «осадного сидения» мне необходим отдых. И разрешил увольнение в Сарагосу. В принципе, это очень приятно: поболтаться целый день по городу, никуда не торопясь, ни о чем не заботясь. Хотя, конечно, ни о чем не заботится в Сарагосе — так это только до первого авианалета. Республиканцы и Антанта наносят визиты с удручающей регулярностью, так что при прогулках по городу стоит обращать внимание на жирные синие стрелки на стенах домов, указывающих путь к ближайшему бомбоубежищу…
Я захожу в маленькое летнее кафе возле очаровательного сквера с чьим-то памятником. Суровый бронзовый мужичина в рыцарском облачении держит в руках не то копье, не то знамя. Кто он такой и чем успел прославиться мне не слишком интересно. Сейчас меня больше интересует другое. В крохотной лавке букиниста мне попалась книга на немецком языке, под названием «Im Westen nichts Neues». Автор — Эрих Мария Ремарк, тот самый, которого так сурово бранили наши власти. А уж немцы, так те вообще целую кампанию развернули: «Не дадим жидам позорить честное имя фронтовика!» В общем, ругали его так долго и старательно, что мне всерьез захотелось прочесть эту его книгу. В конце-то концов, я и сам «могу разобраться, где говно, где леденец», как говаривал мой первый комбат, соратник Кольцов.
Спросив мороженного и оранжада, я открываю свое приобретение. Через полчаса я закрываю книгу. В вазочке тает мороженное, кубики льда в стакане оранжада давно исчезли, но это меня совершенно не волнует. Вот это да! Уж не знаю, чем этот писатель не угодил немцам и где он там нашим властям дорогу перешел, но написано так, как никто и никогда о войне не писал. Написана правда. Без прикрас, изысков, глупых выдумок. «Мы просто холостой народ, живущий в лагерях», — так кажется. Но это — про мирное время. А немец написал про фронт, про смерть, про дружбу, про маленькие радости и большие горести. Молодец! Полкниги я проглотил на одном дыхании, и остальные полкниги прочту также быстро. Ну, нет, господа, такой книге место в моей библиотеке. Не на самом видном месте, но эту книгу я домой обязательно привезу. Если сам туда попаду…
Я заказываю себе рюмку коньяку, чтобы «переварить» впечатление от книги. Потом убираю свое сокровище в полевую сумку, и, расплатившись, отправляюсь гулять по городу. Я уже много раз бывал в Сарагосе, но вот так, вдумчиво и не торопясь, прогуляться как-то не случалось. Теперь можно и полюбоваться на «музыку, застывшую в камне»[3], и на людей посмотреть и себя показать. День ярок и не по-осеннему солнечный. Люди вокруг меня спокойны и улыбчивы. Часто раздается «Вива Русиа!» и тогда я прикладываю руку к козырьку фуражки. Здесь нам рады, нас любят и уважают. Правда, больше уважают летчиков, которые чуть не каждый день вступают в яростное сражение, защищая небо над Сарагосой от воздушных пиратов из Мадрида, Англии и Франции. Но и к танкистам как видно относятся хорошо.
Пожилой человек предлагает мне сигарету. Улыбаюсь, беру одну, закуриваю и протягиваю ему открытую коробку папирос. Он говорит что-то, расплывается в улыбке и, взяв одну папироску, бережно прячет ее в карман пиджака. «Русо сувенир». Девушка в воздушном платьице подбегает ко мне, сует в руку букетик цветов и, покраснев как маков цвет, быстро касается губами моего лица. После чего убегает, не дожидаясь моего «Грасиас, сеньорита». Ко мне, держа за руку мальчугана лет восьми, подходит молодая женщина и что-то спрашивает или просит по-испански. Мне остается только развести руками: не понимаю.
— Она просит Вас, майор, сфотографироваться на память с ней и с ее маленьким сыном, если Вы не возражаете.
Оборачиваюсь. Передо мной стоит молоденький итальянский лейтенант, который и перевел мне просьбу сеньоры на немецкий.
— Господин лейтенант, будьте любезны перевести сеньоре, что я охотно выполню ее просьбу, но при одном условии: Вы сниметесь вместе с нами, — говорю я ему, отдавая честь, — если, конечно Вас это не затруднит.
Итальянец сияет, как новенький рубль. Он быстро переводит мое условие и сообщает, что очаровательная сеньора «даже и не мечтала о таком счастье: получить фото сразу с двумя блестящими союзными офицерами». Оставив последнее заявление на совести итальянца (думаю, что у тех, кто побывал в Испании, итальянец вскоре сменит на боевом посту небезызвестного «сивого мерина), я вежливо прикладываюсь к ручке дамы и, как со взрослым, здороваюсь с ее сынишкой за руку. Малыша так и распирает от гордости, и он тут же лезет жать руку лейтенанту, который только что закончил специальной щеточкой наводить глянец на усики. Мы чинно походим к уличному фотографу, стоящему у фонтана в ожидании клиентов. Пока «латинянин» объясняет мастеру, что именно мы хотим, я начинаю общаться с мальчуганом. Он, похоже, ровесник моему Севке, и мне удается быстро найти с ним контакт, не взирая на языковый барьер. К тому моменту, как лейтенант и прекрасная сеньора приходят к соглашению с фотографом, мы уже отлично ладим с Мануэлем или, как его называют домашние, Ману. Я показываю ему на мороженщика и поглаживаю рукой живот, одновременно скорчив довольную мину. Он немедля кивает и показывает руками, сколько хотел бы съесть прохладного лакомства. Я утвердительно киваю: его мама все равно не разрешит ему больше одной порции, так зачем разочаровывать Ману сразу?
