Киммерийские учителя арифметики никогда для учеников даже задач не сочиняли — таких, чтоб «в бассейн по одной трубе», «из бассейна по другой трубе», — перед ними всегда был образец нелогичного озера, из которого вытекает — и в которое притом и втекает тоже. Простая киммерийская задача такого рода должна была начинаться следующими словами: «А что, ребятки, будет, ежели вдруг прогневается старший наш Рифей-батюшка, да и матушка наша младшая Селезень тоже прогневается, и потечет по левой стороне матушки в прелюбезное наше Мурло да в пять раз более водицы, нежели из него следом по правой стороне вытечет?» Составлять такие задачи тоже полагалось с превеликой смекалкой, помня многие факторы: в частности, восточный берег Мурла почти весь упирался в вертикальный обрыв Уральского хребта, да так, что кой-какая часть озерных вод вообще находилась в Азии, — а в двух верстах над озером в виде то ли ласточкиного, то ли орлиного гнезда нависал прославленный замок графа Сувора Васильевича Палинского, где оный с незапамятных времен изволил проживать с единственным камердинером, и откуда нередко для закаливания здоровья совершал прыжки в середку озера, неизменно «солдатиком», выделывая при этом различные фигуры артикула и восхищенно вопя во время полета: «Помилуй Бог! Помилуй Бог!» Потом граф выныривал, по-собачьи выгребал на берег, по-собачьи же отряхивался, быстро-быстро к себе в замок по спиралью вьющейся тропочке возбегал, насухо растирался грубым полотенцем, а в завершение всего еще непременно кричал петухом. Две версты, конечно, высота немалая, но неумелый учитель — бывали такие случаи — мог сочинить и такую задачу, в которой Мурло, раздобрев от разгневанных вод Рифея, поднялось бы до самого замка — а там, глядишь, переплеснулось бы и через замок, облизало бы брюхо самого Великого Змея, ну, а там… Неизвестно, что было бы «а там», потому что за подобную задачку незадачливый задачедатель скоренько отправился бы на Миусы, раков пасти, если не прямо в Римедиум — чеканить осьмушки и другие мелкие лепты для нужд внутрикиммерийского рынка. Словом, несмотря на соблазнительный сюжет, подаваемый существованием реки, текущей как «туда», так и «сюда», в школах он любовью не пользовался, — притом как раз со стороны учителей. Ученикам же было куда интересней травить друг другу байки про то, как вот устроил бы такой-то вот разнелюбимый Харлампий Тезеич неправильную контрольную про озеро, тамошние бобры на него бы настучали — и двинул бы Тезеич… Ну, туда бы, куда ни один киммериец в здравом уме двигать не намерен.
А Селезень была ко всему тому еще и бобриной вотчиной. Плотину на ней, понятно, ни один сумасшедший бобер заложить не пробовал, разнесло бы плотину слева налево, на берег да в озеро, а справа направо, на берег да в Рифей-батюшку, — но служила Селезень бобриным семьям — и Кармоди, и Мак-Грегорам, и даже захудалым озерным О'Брайенам — излюбленной променадой: особенно любили толкаться в двутечной реке бобриные старушенции, как всех трех основных родов, так и вовсе безродные. И хотя переправа у Нежности была единственным местом, где плоскодонным лодкам дозволялось нарушать спокойствие бобриной першпективы, старушенции взять этого в толк не могли, — а что более вероятно — не хотели. Оттого, бывало, доходило и до беды.
Лет более десяти тому назад процветал на переправе молодой, весьма искусный лодочник, уроженец Лисьего Хвоста — Астерий Миноевич Коровин, в молодости красавец и выпивоха, в зрелые же годы превратившийся в «аведькогдатобылкрасавца», да еще из-за приключившейся с ним однажды беды прозванный недругами «Гондол Гондолыч». Случилась с ним такая незадача по делу житейскому, хотя, что для Киммерии большая редкость, очень пьяному. А уж что всего обидней — сам-то Астерий был трезвей миусского рака на выпасе. Получилось так: женился какой-то корзинщик из Левой Нежности на корзинщице из Правой, то ли наоборот, но это не важно; свадьба была широкая, киммерийская, с двумя пудами арясинских кружев, через обручальные кольца пропущенных, с венчанием в Киммерионе, на острове Великий Поклёп, катанием на трамвае с Лисьего хвоста до Рифейской Стрелки и обратно, — а это все ж таки тридцать пять верст в один конец, в другой конец, в обратный, конечно, меньше, ибо, Хвоста не доезжая, сошли нежностевские поезжане с трамвая у Миноевой Земли, добрались до переправы на Земле Святого Эльма, и поехали на лодках пропивать жениха невесте сразу и в Правую, и в Левую Нежность. Традиция пропивания именно жениха была не киммерийской, завели ее триедские сектанты без году неделя (киммерийская, впрочем, неделя, в которой двенадцать дней), но в Нежностях она прижилась: до Триеда можно было из Левой посуху за день дойти, а до Киммериона — хоть и меньше часа — нужно было плыть по реке, набитой красной рыбой, сплавным железным кедром и вечно качающими права бобрами — по Рифею-батюшке.
Свадьба гудела и гремела, вот уж невеста побежала сквозь кусты от жениха, вот уж и догнать бы ему ее, да увернуться, да побежать бы от нее самому, чтоб догнала и всякое положенное матриархатными обычаями Триеда над ним бы учинила, — но тут жених по тому самому очень уж пьяному делу все перепутал, да и полез не в очередь на колокольню рифейским соловьем свистать, не подумав, что никакой колокольни ни в Правой, ни в Левой Нежностях отродясь не бывало.
Прочие гости на свадьбе оказались не трезвей жениха и все как один на колокольню за ним полезли — то ли свистать возжелали единым соловьиным бульканьем, клыканьем и пленканьем, то ли просто хотели жениха с колокольни снимать, то ли еще чего другого хотели, а то и всего сразу. Некоторые приезжие киммерионцы с Эльма, Хвоста и Дерговища в ужасе протрезвели и заголосили, глядя на то, как мужская половина Нежностей с малой примесью женской половины лезет прямо под облака по никогда и никем не построенной колокольне, да к тому ж еще цокает, присвистывает, дудки разные изображает — словом, пробует свою соловьиную силу. Лезли они так, лезли, но поскольку путь их нигде окончиться не мог (ну, отродясь не было там колокольни, хоть убей!), то в конце концов одной кучей на голосящих эльмовцев и хвостян так и осыпались; поверх же кучи уселся мягким на мягкое никак не пострадавший жених, уже вовсю рассвиставшийся и расщелкавшийся.
Понять произошедшее взялся бы не всякий киммериец, внешний русич и вовсе бы голову сломал: как это вот можно взять да и навернуться с колокольни, которой никогда не было, — да глядишь и не будет никогда. Но на западном берегу Рифея, выше Римедиума, еще не к такому нежностевские поселяне привыкли, — да и нам бы, читатель, привыкнуть пора, наглядевшись на речку Селезень, где вода течет сразу и туда, и обратно. Потому нечего осуждать Астерия Коровина, жившего той порой в Нежности-на-Селезни исключительно ради крепкого и немалого заработка, — повел Астерий себя в тот раз неправильно. Только-только расползлась куча мала гостей, ставших жертвой любви к народным обычаям соловьиных свистаний, как решил перевозчик наиболее побитым гостям из Левой Нежности (а беда приключилась в Правой) помочь, отвезти через речку домой, чтоб вправили то, что вывихнуто, наложили гипс или что другое на все, что поломано, а кому совсем плохо — везли бы того прямо к дежурному батюшке на Святого Эльма (чтобы, не приведи Господи…). Но, как случается и на Руси, и в Киммерии, проявил избыточное рвение, отягченное отсутствием умения. Впрочем, у кого нашлось бы умение не только загрузить лодку двумя дюжинами частью орущих от боли, частью и вовсе сомлевших от побитости, да и от перепитости левых нежностян, не только потом доставить их к противоположной пристани, — но как во время переправы не въехать рулевым веслом по затылку никакой прогуливающейся вдоль речной першпективы бобриной старушенции?
Через полчаса после описанных событий к бобриному травмопункту между островами Горностопуло и Касторовым приплыла толпа старух-бобрих, под все подмышки поддерживавшая одну, самую, кажется, древнюю из всех бобриху: на темени ее красовалась изрядная рваная рана. Старухи грозно щерили от природы красные зубищи и всем своим видом говорили: «Отстоим наших лучших, наших драгоценнейших и возлюбленнейших матриархов! Даешь эмбарго на поставку железного кедра в Киммерион! Долой угнетателей, развративших бобровую молодежь сладенькими каштанами!» Пострадавшая, как назло, оказалась из богатых Мак-Грегоров, к тому же такая стервища, что гнев прочих бобров проистекал, похоже, не из того события, что лодочник ее веслом угостил, а из того, что не прибил ее сразу и вчистую, — тогда, быть может, сошла бы эта беда за несчастный случай. Но — увы! — крепкая оказалась перечница. Старуху обслужили, вынули из ее раны две киммерийских пяди Аст риева весла, отвезли домой и принесли извинения от имени архонта. Ну, а карьере Коровина вместе с длинным заработком на перевозе через двуснастную Селезень пришел конец.
