Медикус, зар–раза! Да что же у тебя все настойки такие противные на вкус. Словно дерьма туда намешали. Однако, несмотря на отвращение, Петр выпил все, стоически перенося неприятные ощущения. А потом пришел сон. Медикус говорит, что это для больного сейчас первейшее лекарство. Может так, а может и нет, да только сон для юного императора был единственным спасением от тяжких дум.
Ему опять приснилась сестрица Наталия. Снова они были веселы и беспечны. Говорили много, обо всем и ни о чем. Петру и не нужен был ее совет, только бы слышать ее голос, да звонкий смех. Такой звонкий, что вешние ручьи позавидуют.
Опять видел этого загадочного Сергея Ивановича. Сестрица глядя на него как‑то уж совсем виновато потупилась и горько вздохнула. Было видно, что он хотел было заговорить, но потом только тепло улыбнулся, махнул рукой и истаял. Как видно, опять решил не мешать встрече двух родных сердец. Виноватым он себя чует, что ли? А в чем вина‑то, коли Петр его раньше и не видел вовсе?
* * *
В указанный день, как и обещался, Петр допустил к себе Екатерину Долгорукову. Сделал это, только чтоб выполнить свое обещание. Но несмотря на это, встретил ее тепло. Тому виной Василий, сегодня ставший личным денщиком императора, для чего был определен в списки преображенского полка, сверх штата, с положенным жалованием. По его словам, девушка подолгу пребывала в церкви, чуть не днями напролет, вымаливая государю выздоровления. Причем делала это по велению сердца, а не по воле родителя. Этим своим поведением, она заслужила любовь и одобрение черни, неизменно провожавшей ее возок крестными знамениями.
Ну и как к ней не быть ласковым? Ясное дело, что она стояла в подвенечном платье перед постелью умирающего Петра и умоляла его жениться на ней, как потом на пару с Ванькой, просила подписать тот самый злосчастный тестамент. Да только, там она волю отцовскую, да дядьев выполняла, а вот в церковь, своей волей пошла. Может и винилась перед Господом, за содеянное.
Проводив девушку, Петр тут же затребовал к себе Остермана. То особого подозрения не вызовет. Всем ведомо, что император души не чает в своем наставнике, хотя и не часто его слушает. Однако, на этот раз, без посторонних ушей, все было по иному.
— Андрей Иванович, как думаешь, долго ли мне осталось?
— О чем вы, Петр Алексеевич? Медикус утверждает, что болезнь отступила окончательно. Еще несколько дней и вы будете абсолютно здоровым.
— Не о том я. Хворь, волею Господа, покидает мое тело, но боюсь теперь приходит пора воздаяния, за мою глупость младую. Увлекся я охотой и праздностью, не слушал тебя, а тем временем Долгоруковы все под себя подмяли. Любезничаю с Алексеем Григорьевичем, а ведь чуть не за главного врага его почитаю.
— Но он сказывает по иному. Мол и в чести, и обручение с Екатериной вы подтвердили. Говорит, что свадьба через год.
— А что мне остается? Как вспомню, сколь много его стараниями глупостей наделал, так боязно становится. Ведь сам же ему влияние немалое в руки дал.
— В том ничего страшного нет, ваше величество. Вы и сами говорите, то по младости лет. А кто молодым не ошибался? Но Господь в мудрости своей вас не оставит, в то верю всем сердцем.
— Андрей Иванович, как только встану на ноги, я отправлюсь по святым местам, возблагодарить Господа нашего за чудесное исцеление. Знаю, болен ты, ногами маешься нещадно, но прошу тебя превозмочь болезнь. Всю полноту власти касаемо внутреннего управления и внешних дел, за небольшими исключениями, я оставлю на тайный совет, а кто там во главе, тебе объяснять не надо. Остаетесь только ты и Головкин, против своры. Но есть еще и Голицын Дмитрий Михайлович. Он в отличии от своего брата еще не полностью к Долгоруковым перекинулся, тому в подтверждение и его переписка с покойным Александром Даниловичем, и то что Долгоруковы мне о том поведали, ему доподлинно известно. Иван Долгоруков, мнится мне, в тайном совете человек лишний и вредный, потому как хотя и верен мне, делами не хочет заниматься ни коим образом. А потом, насколько его хватит против родни, не понятно. Его я оставлю при себе, а вот на его место прочу Ягужинского. Птенец гнезда деда моего, ловок и умен, а главное будет тебе в совете поддержкой и опорой.
— Я понял, Петр Алексеевич.
— Вот и ладно, что понял. Сколько меня не будет, мне то пока не ведомо, но думаю долго. Не поддавайся, Андрей Иванович. Гони от себя хворь и хандру. Коли отступишься, один я останусь. Ни Головкина, ни Голицыных мне к себе не перетянуть, малоопытен я в делах этих.
— Все выдюжу, Петр Алексеевич, не сомневайся.
— Кстати, до меня слушок дошел, что у Катерины Долгоруковой до меня ухажер был, какой‑то иноземец. Поговаривают, пока она меня не встретила, даже бежать с ним хотела. Ты часом ничего о том не слышал?
— Простите, Петр Алексеевич, но признаться я и понятия не имею, о чем идет речь.
Молодец, немец перец, колбаса, если и в курсе про Катькины дела, а это скорее всего так и есть, то держится вполне пристойно. А если и впрямь ничего не ведает, то никаких сомнений, он того иноземца найдет и по новой воспалит сердце влюбленного. Можно ли так с девушкой, которая за здравие твое денно и нощно молится? А почему бы и нет? Как еще отблагодарить за такое? Помолиться в ответ? А не лучше ли сделать счастливой в браке с любимым? Да, пожалуй это будет правильно. По божески.
— Ну, не знаешь и не знаешь. Ты прости меня Андрей Иванович, устал я что‑то.
Устал? Да не сказать, что так уж и сильно. Болезнь отступила, здоровый сон, обильное питание, настойки эти, чтоб им вместе с медикусом… Все это вполне благотворно сказывалось на его самочувствии, а потому отдых побоку. Дел невпроворот. Бежать нужно из Москвы. Бежать как можно быстрее, пока опять не взяли в оборот.
— Василий, а где Иван? Что‑то я его уж дня три как не дозовусь? — Едва только денщик появился в спальне, тут же поинтересовался Петр.
— Так, известно где. Бражничает да куражится. Сказывают, опять к Никите Юрьевичу Трубецкому сотоварищи наведывался. Пока ты плох был, Петр Алексеевич, так вроде попритих, Иван‑то, а как полегчало тебе, так снова за старое принялся.
В груди что‑то екнуло. Что‑то знакомое и радостное. Эх, сейчас бы покуражиться, заздравный кубок поднять, девку какую приласкать, выкурить трубку доброго табаку и на охоту. Вот именно так, все и сразу. Но радостное возбуждение как появилось, так и опало, блеск в глазах сменился задумчивостью.
Ох Ванька, Ванька, ума в тебе не на грош. То ли, дурости полна головушка, то ли не знаешь к какому берегу пристать и от родни хоронишься, и сюда носу не показываешь. Все же верно решил, нечего тебе делать в тайном совете. Оно может императору лично и предан, да только одной преданности мало. Нужно еще и делами заниматься, а ему за увеселениями да бражничаньем некогда и голову поднять, да осмотреться. Может гнать его? Нет. Нельзя. Не на кого опереться. И потом, хотя бы одного Долгорукова потребно при себе держать, все родне лишняя надежда, что не все так худо.
