— Ты сам-то чьих будешь, служивый?
— Ижевский я. Из заводских. Антипом Кузнецовым кличут.
— А я омский. Андроном прозывают, Селивановым. Санитаром тут. Далеко ты от дома забрался-то, болезный.
— В Новониколаевск добираюсь. Мои там устроились. Это еще повезло. Смогли сбежать от большевиков.
Антип вздохнул, потом затянулся и взмахнул здоровой рукой.
Покурили. Сначала разговаривали о солдатской доле, ранениях, боях и походах. Кузнецов разговорился, встретив внимательного и соболезнующего слушателя. Начал рассказывать про ижевцев и завод, про свое житье-бытье. Селиванов слушал внимательно. Ему действительно было интересно, хотя в общих чертах история ижевцев повторяла происходившее в Воткинске.
— Говорят, хорошо вы на заводе жили. Правда, али врут? — Андрон скрутил еще две самокрутки и передал одну Антипу. Кузнецов с благодарностью ее принял. Закурили еще.
Сизый дым заполнил тамбур, и слова безрукого солдата о жизни на ижевском заводе в этом мареве звучали как старая добрая сказка.
— Хорошо жили, — рассказывал Кузнецов. — Работал у нас только отец. Работал в Заводе. Мама сидела дома. Восемь детей нас было у нее. Старшие, конечно, начинали помогать матери, смотрели за младшими.
— Голодали? — Селиванов сочувственно смотрел на Антипа.
— Никогда не бывали голодными. Всегда в доме был хлеб, мама сама пекла, всегда стоял в загнетке чугунок каши или мясных щей, в махотке сметана, коровье масло, сахар, на огороде всяка зелень, овощи, морква, лук, чеснок, огурцы. В пудполе картошка, холодно молоко, свиной окорок. Отец придет из Завода, мы соберемся на ужин, большая дружная, счастливая семья. — От этих воспоминаний на глаза молодого солдата навернулись слезы.
Он всхлипнул и, утерев рукавом шинели глаза, продолжил рассказывать.
— А какая библиотека у нас была. Еще дед мой ее собирать начал. Было собрание энциклопедии Брокгауза и Ефрона и энциклопедия «Гранат». Множество старых изданий, в том числе приложение «Нива». Даже книги и журналы на немецком и французском языках. Дед и отец выписывали журналы и книги по металлургии, механике, по оружейному делу, по прикладному искусству, а еще охотничьи альманахи.
— Чего охотничьи? — переспросил Андрон. Слово «альманах» он слышал впервые.
— Альманахи — это журналы такие, в которых рассказы, статьи по охоте, картинки разные. На картинках этих и звери разные нарисованы, и охотники с собаками.
— А эти, манахи, зачем выписывали?
— Так у нас все, почитай, на охоту ходили. И в ближние леса, и в дальние чащобы. Леса мы, ижевцы, никогда не боялись, любили его. Как моя мать говаривала, лес и накормит, и укроет, и лихого глаза убережет. И правда, в Ижевском, да у родичей, по окрестным деревням, и по грибы ходили, и малину собирали, за брусникой ездили, и за утками на болота. А на зверя круглый год хаживали. В каждом доме винтовки, ружья, карабины. Дед мой, который по матери, отцу на День Ангела подарил ружье с серебряным чернением. Сам делал. А отец, когда мне тринадцать исполнилось, для меня собрал малокалиберный карабин, простенький, но удобный и по росту. Сказал мне тогда — привыкай, парнишко!
— Я сам, бывало, по зиме возьму ружьишко, кликну собачку, да и подамся пострелять, — Селиванов добродушно засмеялся. — Собачка у меня маленька была, а дюже злая. Тяпка прозывалась. На цепи ее держал завсегда.
— А чего на цепи-то?
— Так с цепи не спустишь, к яркам подбирается. Одну зарезала было. А веревки грызет, не напасешься.
— У моего деда, правда, не в Ижевске, а в Игре, была своя псарня: шесть охотничьих собак жили в вольере. Собаки у нас ценились. Вот помню, в детстве сам открыл задвижку и смело так зашел в вольер. Огромный пес передо мной скалит клыки, а я, несмышленыш, тяну его за брылья. И вдруг рык раздается сзади — это дед врывается в вольер и пинком сапога отбивает кобеля, а меня выкидывает вон из клетки.
Кузнецов засмеялся.
— Дед, помню, ругается, я реву как оглашенный. Мать прибежала, чуть не упала.
Антип замолчал на некоторое время. Когда он продолжил свой рассказ, Селиванов понял, что солдатику и не нужны его вопросы. Парнишке просто надо было поговорить с кем-то.
— У деда моего, — продолжал вспоминать Антип, — до конца жизни был замечательный ижевский нож. Сталь звонкая, нетупящаяся, ручка костяная, с вырезанным и выжженным узором. Дед очень любил этот нож. И свои ружья: «зауэр» и старую одностволку с очень красивым изогнутым резным ложем из ореха.
Взгляд парня затуманился:
— А дома какие были у нашей семьи в Ижевске, что у отца, что у деда и бабушки, что у прабабушки с прадедом. Хорошие бревенчатые избы с высокими крылечками, с сенями, с обычными тремя окнами на улицу, окна в резных наличниках, с двойными рамами, между рамами — вата с набросанной рябиной.
Внутри светлые горницы, сосновые полы, тепло зимой и прохладно летом, просторно и удобно. В доме было все необходимое: печь, полати, точеная мебель с гнутыми ножками, резными спинками и башенками с узорами, кресла, диваны, этажерки. А добро и рухлядь хранили в больших кованых сундуках.
— Богато жили, ничего не скажешь, — Селиванов покачал головой, жалея паренька и его потерянную жизнь. Между тем, Роман продолжал свой рассказ.
— А на гитаре меня бабушка научила играть, Людмила Павловна. Хорошая она была — маленькая, усмешливая, а разговаривала как интересно, то по-деревенски пришепетывала, то вдруг начинала говорить на совершенно чистом литературном русском, как самая настоящая барыня. Бабушка была очень начитана, умна и памятлива. Стихи сама слагала, перекладывала на музыку. Была чрезвычайно музыкальной, играла на гитаре и мандолине бесподобно. Любую мелодию едва прослушает, тут же и наиграет, если инструмент под рукой. С удовольствием певала романсы под гитару и меня приучила.
Мы с братьями даже составили семейный оркестр. Играли на гитарах, на гармониях, на скрипке, на духовых инструментах. Как начнем играть, так со всех кварталов приходили послушать. И в Заводе играли. А начальство не только не запрещало, а хвалило нас. Были у нас в Ижевске семейные струнные и духовые оркестры, а еще водила меня мать в класс рисования и сценического искусства.
При этих словах Андрон недоуменно и несколько потеряно улыбнулся. Ему рассказ Романа был в диковинку. Некоторых слов он просто не понял, как например — сценическое искусство или мандолина, но по интонациям и лицу Кузнецова было видно, что эти слова означают для калеки что-то близкое и очень родное. Переспрашивать было не с руки, и Селиванов продолжал слушать. Про себя он думал:
«Экий барчук этот Кузнецов, а тоже ему перепало».
