– Ну, так что это за штуковина? Ты оглох? – Амбрас поднес пистолет к самым глазам кузнеца, чтобы он мог прочесть выгравированную на металле надпись.
И Беринг вполголоса, покорным тоном изобличенного, который наконец прекращает сопротивление и во всем признается, прочел гравировку; за долгие часы своих механических забав он так освоился с этими словами, что мог расшифровать их даже впотьмах, на ощупь, кончиками пальцев, как брайлевское письмо для слепых:
– Colt М-1911 Automatic. Government Model. Caliber 45.
Амбрас опустил руку с оружием.
– Отлично. А обращаться с такими инструментами умеешь? Стрелять можешь?
– Стрелять?
Значит, это был не допрос? Не изобличение? Собачий Король просто-напросто задал ему один из несчетного множества вопросов, на которые можно ответить так или этак и после которых время улетает в ничто, ни чуточки не меняя ни своего течения, ни смысла? Все осталось как раньше. О той ночи Амбрас ничего не знал.
– Один лейтенант, – медленно проговорил Беринг, – один лейтенант показывал мне прошлый год такой пистолет. Мы… мы стреляли из него по солнечным часам возле прачечной.
Даже и врать незачем. Лейтенант из карательной экспедиции, что намеревалась стать лагерем в парке гостиницы «Бельвю», именно так и расплатился за починку сломанного дизель-генератора – стрельбой по мишени и парой почти неношеных сапог. Циферблат солнечных часов подле разрушенной прачечной, на первый взгляд, был пустяковой мишенью. Веер часовых обозначений изображал апокалиптических всадников – выцветшую, облупленную рать. Но Беринг тогда целую обойму извел, целясь в гербовый щит какого-то костлявого воина, но ни разу не попал.
– Стрелять он тоже умеет, – сказал Амбрас. – Раз так, забери наконец эту штуковину. Она твоя. Закон военного времени гласит: кузнецу требуется молот.
Лили присела на корточки возле одного из лабрадоров и чесала ему за ухом, а Берингу, вновь подпавшему под давнее обаяние оружия, внезапно вновь захотелось почувствовать руки этой женщины, ее мимолетное прикосновение. Едва дыша, он посмотрел ей в глаза. Потом протянул руку и взял у Амбраса пистолет.
Через перевал прошла. По лавиноопасным участкам и глубокому, по колено, снегу прошла через перевал. Мы встретили ее у Ледяного Двора. Вчера вечером. Мул с тяжеленной поклажей! Опять на равнину ездила, в казармы.
В этот раз целый ящик зажигалок привезла, а еще – нейлоновые чулки! На шее у мула висел транзистор – не то радио, не то магнитофон, – во всяком случае, из него слышалась эта ихняя американская музыка. Н-да, будто ей батарейки девать некуда. Американская музыка.
Сейчас она, скорей всего, на пути в Ляйс. Нынче утром была на пароходной пристани, потом на нижней палубе «Спящей гречанки» продавала камнеломам темные очки. Шкиперу она посулила флакон одеколона, если он пустит ее на борт вместе с мулом, а на обратном пути из каменоломни зайдет в Ляйсскую бухту. В Ляйсскую бухту – ради нее одной! Больше никто там на берег не сходил.
Ну и как?
Что – «ну и как»? Ясное дело, добилась своего. А шкипер-то чуть не посадил «Гречанку» на мель у ляйсской пристани…
Когда Лили на своем муле возвращалась с равнины, Моор жадно следил за каждым ее шагом. Ведь эта, с метеобашни, одна во всем приозерье только и ходила через границу, одна только и снабжала черный рынок дефицитным товаром, даже когда из-за армейских маневров единственную дорогу на равнину перекрывали и в моорском секретариате ни за какую мзду не выдавали пропуск.
Лили не было дела ни до запретных зон, ни до пропусков, она просто ходила своими тропами и каждому привозила то, что ему нужно: моорцам – южные фрукты, инструменты или зеленый кофе в зернах с армейских складов, а офицерам-снабженцам и солдатам, служившим на этих складах, – дьявольские сувениры, которые в своих рейдах по Каменному Морю обнаруживала в кавернах, пещерах или где-нибудь в гниющих листьях: проржавевшее холодное и огнестрельное оружие времен последних боев и мелких военных стычек, простреленные каски, штыки, Железные кресты и всевозможный хлам, потерянный или брошенный армией моорцев на ее пути к гибели. Ведь для тогдашних победителей война с ее триумфами давным-давно стала таким же далеким, непостижным воспоминанием, как для побежденных – поражение; вот почему спрос коллекционеров на эти железки постоянно возрастал, а значит, возрастала и цена, которую Лили в ходе своих меновых операций все время назначала заново. За канувшие в забвение вражеские регалии победители расплачивались дефицитным товаром. И Лили выменивала в казармах каски на медовые дыни, кинжалы с эмблемой мертвой головы – на лакрицу и бананы, ордена – на нейлоновые чулки и какао.
И даже для Собачьего Короля, которому не требовалось ничего, совершенно ничего из этих меновых товаров, ибо под покровительством Армии он пользовался всеми привилегиями и недостатка ни в чем не испытывал, – даже для Собачьего Короля Лили припасала нечто такое, за что он готов был уплатить практически любую цену, – камни. За один-единственный изумруд, извлеченный со дна ледникового ручья, Амбрас давал ей больше провизии и предметов роскоши, чем она обыкновенно выручала в казармах за все свои вьюки, набитые военными трофеями.
Собачий Король обожал камни. Уже засыпая, он иной раз шепотом подсчитывал кубатуру исполинских гранитных блоков, которые по его приказу взрывчаткой выламывали в карьере на Слепом берегу, и видел во сне тяжеленные глыбы, которые в лагерные свои годы таскал на деревянной «козе», под ударами кнута… Но с того февральского дня, когда Лили попросила у него щенка, предложив взамен изумруд, у него мало-помалу скопилось больше дюжины ее находок и все чаще он погружался в мерцающие глубины кристаллических структур. Теперь даже тусклый блеск свежего гранитного излома напоминал ему о строении самоцветов, и днем он, бывало, часами сидел в конторском бараке, рассматривая в лупу зыбкие вростки в недрах своих изумрудов. В этих крохотных кристаллических садах, где цветы и туманные разводы сияли в контурном свете серебристой зеленью, он видел таинственный, беззвучный и безвременный образ мира, на мгновение заставлявший его забыть ужасы собственной истории и даже свою ненависть.
Так Амбрас сделался не только самым щедрым клиентом Лили, но и единственным в приозерье человеком, который звал ее по имени. Ведь она, хоть и провела почти всю жизнь в той же скудости и под тем же заключенным в раму гор и холмов небом, что и всякий обитатель прибрежья, была и оставалась для Моора всего-навсего Бразильянкой. Приезжей. Из чужих краев.
В тот год, когда родился Беринг, на берега Моорского озера занесло целый обоз беженцев из разрушенной Вены, среди них была и Лили – пятилетняя девчушка, лежавшая в скарлатинном жару, под грубыми одеялами из конского волоса, на отцовской ручной тележке.
Сколько дней и недель двигалась по спаленным войной землям эта вереница повозок, тощих верховых лошадей и тяжело нагруженных пешеходов? Позднее Лили вспоминала прежде всего ночевки: заиндевелые деревья, конусы света, в которых появлялись и снова исчезали молочно-белые фигуры; сараи, где гулял сквозняк и в балках лепились птичьи гнезда; ярко-красные, будто в праздничном освещении, окна горящего вокзала. Дом без крыши, и в нем – засыпанные снегом люди. А однажды вечером путь преградили коровьи трупы – вороны расклевывали им глаза и ноздри… Но в первую очередь Лили вспоминалось манящее, волшебное звучание слова, которое беженцы твердили как заговор от всех мук и ужасов дороги, шептали в бессонные часы, а возница одного из больших фургонов даже напевал: Бразилия. Мы едем в Бразилию!..
Но подобно тому как ручеек, оставив прежнее русло, всегда ищет путь наименьшего сопротивления и тут зарывается в песчаную почву, там обтекает валун, разбегается струйками среди булыжника, а легкие предметы вроде всякого сора и обломков сухих веток просто подхватывает и уносит с собой, так и беженский обоз тогда не единожды уходил от опасности: от пылающих деревень, от рек без мостов и паромов, от застав и заграждений, а то и просто от слухов о жестокости какой-нибудь шайки разбойников с большой дороги – и предпочитал хоть сто раз сделать добрый крюк, никогда не теряя надежды выйти к побережью, к морю, где плывут корабли, плывут в Бразилию. Потому-то путеводной звездой обозу поочередно служили крупные порты Адриатики, Лигурийского моря, а под конец даже Северной Атлантики, пока однажды на исходе зимы он не прибыл в Никуда, в Ничто, в Моор.
И здесь тоже – в который раз за время странствий! – в людях воспрянула надежда: скоро они двинутся дальше, и картошкой с хлебом разживутся, и ночевать будут под крышей. День-два, максимум неделю переждут в пустых курортных гостиницах, а там сядут на поезд и по железной дороге поедут через снежные перевалы – через Альпы! – в Триест, а оттуда пароходом – в райские, счастливые края.
