– Остановись.
Я с облегчением тормознул и встал на широкой обочине.
– Хочется заорать - "Я так и знал!", да?
– Типа того. Энгельс, такое ощущение, как будто я все это давным-давно чуть ли не сам придумал, а потом забыл, и вы мне сейчас напомнили. Знаете, как бывает, засунешь - типа как временно, какую-нибудь вещь не на обычное место, а…
Энгельс терпеливо выслушивал мою болтовню, и я, заметив это, заткнулся.
– Опять болтаю.
– Да болтай.
Я попытался собраться. Ни хрена - внутри пусто, все звенит и щекотится, ни на секунду не замирая. Словно выставлен виброзвонок, и мне на душу кто-то звонит.
Придавив бешено извивающееся любопытство, я решил проявить силу и не накидываться на Энгельса, а прийти сперва в нормальное состояние. Я чувствовал, что происходящее - очень важно, что все это сыграет большую роль в моей жизни, и преисполнился решимости хоть раз в жизни не торопиться и не комкать, а сделать все в полном понимании каждого шага. Хотя спроси меня тогда - а что, собственно, ты собрался "сделать" - я бы не знал, что сказать. Пропустив задних, я тронулся.
– Нормально все? - невозмутимо, как всегда, поинтересовался Энгельс. - Смотри, не торопись, успеваем.
– Да. Вы мне ответите попозже на несколько вопросов?
– Конечно.
Километров пятнадцать мы проехали молча. Чтобы отвлечься от дрожи внутри, я внимательно разглядывал попутные автомобили - когда едешь с разными людьми, попутки ощущаются очень по-разному. Когда рядом сидел Энгельс, они казались мне колыхающимися от встречного ветра раскрашенными картонками, едва сохраняющими форму; даже становилось тревожно за смельчаков, рискнувших залезть в такие ненастоящие штуки. Зато вот лес, наоборот, казался гораздо более настоящим и важным, он даже вызывал этакое подспудное удивление - отчего это он подвинулся и дает проезжать этим эфемерностям?
Наконец, лес расступился окончательно, я вклинился в поток на трассе и через десяток минут уже поворачивал к цели поездки - средней деревеньке у озера Синара.
Здесь умерла какая-то старуха, и я вез Энгельса на похороны. Подъехав к дому покойной, я обратил внимание на толпу, собравшуюся у ворот: ни одного мужика, одни бабы, подавляющее большинство - старые. Энгельс выскочил и направился к абыстай, руководившей процессом. Та сперва, похоже, не поняла, что ему нужно, и довольно строго что-то тараторила, но потом успокоилась, несколько раз кивнула и последовала за Энгельсом в дом.
Из соседних домов вышло несколько человек - мужики с женами. Их внимание привлекла машина - видимо, они не предполагали, что на похороны их соседки приедут на такой, и были неприятно удивлены. По их поведению я понял, что их отношение к покойной было минимум неоднозначным - не подходя к толпе у ворот, они сбились в свою группу, постояли, вполголоса что-то обсуждая и только тогда подошли к машине, обтирая ладонями лицо и бормоча ду'а. Встали в метре от задней левой двери и молча меня разглядывали. Несколько раз из толпы бабок у ворот им отпускали замечания, тогда одна из жен сквозь зубы отвечала - коротко, и, похоже, резко: что-нибудь вроде "Отстань" или "Не твое дело". Вдруг мое внимание привлекла одиноко стоящая у забора женщина средних лет - глаза мои сами вычислили ее, как единственный неподвижный объект посреди этой непрерывно клубящейся тусовки. Она тут же обернулась, мгновенно найдя мой взгляд. Глаза ее поразили меня, я сразу вспомнил глаза Пресвятой Богородицы на русских иконах, но она сразу же отвернулась и снова застыла в той же позе - опираясь правым плечом на забор, руки сложены на животе.
Из дома вышел Энгельс с узлом в руке, за ним семенила присмиревшая абыстай.
Бабки тотчас освободили им пятак метров пяти в диаметре, и Энгельс с абыстай остановились, возобновив прерванный разговор. Наконец, к чему-то пришли - абыстай стала крутить головой, ища кого-то в толпе. Я почему-то сразу понял, что ей нужна "Богородица". Смотрю - точно, подзывает. Женщина подбежала к ним, и абыстай принялась ей что-то объяснять, попеременно указывая то на дом, то на Энгельса. Тут Энгельс прервал жестом ее объяснения, и коротко спросил о чем-то женщину. Та кивнула. Тогда Энгельс сунул руку в узел, достал оттуда что-то маленькое и протянул женщине. Та взяла и быстро пошла по улице, не обращая внимания на оставленных собеседников.
Когда Энгельс сел в машину и мы выехали на трассу, я спросил его о значении этой пантомимы, на что получил ответ:
– К нам это не относится.
Тон сказанного был предельно красноречив, и я надуто притих. Хватило ненадолго, больно уж интересно - кто та покойница, чем он поделился с той женщиной - что там, в узелке из женского платка с люрексом? Когда я попытался зайти с другой стороны, и поинтересовался его содержимым, Энгельс вообще промолчал. Я надулся еще больше, воткнул диск и принялся срывать злость на попутных автомобилях.
Свернув на Багарякскую дорогу, я уже и думать забыл о неудовлетворенном любопытстве, настолько далеко завели меня мысли о своих повседневных мелочах. Я даже начал немного досадовать по поводу молчащего рядом Энгельса - вот мне надо оно, вози его тут; сейчас сидели бы с Тахави за чаем, или нашел бы себе какую-нибудь работку не в напряг, или вообще поехал бы куда-нибудь…
Неожиданно для себя я спокойно, даже как-то лениво задал Энгельсу вопрос, словно кто-то другой дулся на него всю дорогу и я сейчас лишь продолжаю разговор:
– А к кому это "к нам", Энгельс?
– К мужчинам. В узелке волосы умершей биренче. Когда Зайтуна собралась умирать, она выбрала биренче вместо себя; ту багучы, которую ты заметил.
– Почему тогда вы занимаетесь… - я не смог подобрать уместное слово: как назвать то, что делал Энгельс - организацией? Посредничеством ли? Не знаю.
– Я подходил для этой… - теперь уже замялся на секунду Энгельс, - услуги, и мог быстро приехать.
– А в чем, собственно, услуга-то заключалась?
– Представь, что ты бежишь к забору, через который тебе надо перелезть и сделать на той стороне какую-то работу. Ну, к примеру, сколотить сарай. А ты бежишь к забору, не забывай. Все, что надо было сделать по эту сторону - все сделано. Быстро бежишь, потому что знаешь - в любой момент все может кончиться.
Энгельс повернулся ко мне и посмотрел на меня, как старый бухер на сопливую налоговичку. Я с унылым раздражением встретил его взгляд, предчувствуя вместо ответа на заданный вопрос очередную проповедь на любимую энгельсову тему. "Всему Свое Время". Нехрен бегать впереди паровозов, соваться в пекло поперед батьки и всякое такое прочее. Зря я его спросил про эту услугу, и вообще о сегодняшних событиях.
– Ты бежишь. - напомнил Энгельс, сверля мне висок. - И просишь: а дайте мне во-о-он ту доску, и вон ту, и еще пилу. И молоток, и гвоздей. Еще на этой стороне, понимаешь? Хотя все, что от тебя требуется - перелезть через забор. Как ты полезешь на забор с охапкой всякой ерунды, скажи мне.
Я насупленно промолчал, старательно объезжая самые несущественные ямки. Путь, на котором я нечаянно оказался, в присутствии Энгельса всегда оборачивался ко мне самой скушной и, если можно так выразиться, казенной стороной. У Энгельса все было размеренно, целесообразно, и чем-то… да всем, всем! напоминало мне какое-то донельзя советское, дикое и абсурдное в своей никому не нужной методичности соцсоревнование за придуманные безмозглыми энтузиастами "показатели".
– Пойми. Неважно, построишь ли ты тот сарай; перелезь! Это важнее всего.
Помолчав метров двести, Энгельс добавил:
– Не знаю, правильно ли я поступаю, говоря тебе это. Если начистоту… Сарай, он нужен только для того, чтоб некоторые любители находить знакомое там, где его и быть не может, не наложили в штаны.
– От чего, Энгельс? - проглотил я очевидную подъебку. Узнавать, что он мне готовит на случай, если я стану огрызаться, как-то не очень хотелось.
– От тех сараев, что на другой стороне.
– А они че, кусаются, что ли? - совершенно по-дурацки ляпнул я, не зная, как отреагировать.
– Нет ничего, что бы, как ты говоришь, не кусалось. Ни на той стороне, ни на этой. Хочешь убедиться?
Не дождавшись ответа - после таких вводных мне совсем не хотелось ни в чем убеждаться, особенно на примерах, Энгельс по-садистски вздохнул и продолжил:
– А похоже все-таки надо. Встань.
Меня обдало ледяным жаром. Те фокусы, которыми меня изредка развлекал Энгельс, были отнюдь не того сорта, по которому можно соскучиться; чего только стоил тот кошмар с ручкой на почте… Десять раз пожалев, что вообще начал эту ниочемную беседу, я затормозил и встал на широкой бровке.
Энгельс вылез и зашел в лес, обступивший дорогу. Я сидел, вцепившись в руль, и боялся разжать побелевшие руки - во мне поднималось раздражение, подстегиваемое страхом. Каждый раз, когда высовываешь нос за пределы привычного, начинает колбасить, и самое смешное, что первые мгновения ты никогда не помнишь об источнике этой душевной шекотки и относишься ко всему крайне серьезно. Вспомнив об этом, я успокоился и отпустил руль, доставая сигареты. На Энгельса я совершенно по-детски решил забить - че сказал, "Встань"? Ну вот я и встал.
