Ранним утром мы оставили Лугдунум, а к полудню были уже двадцати милях к востоку. Два преторианца с большой охотой вызвались управлять нашими повозками: ездить верхом им нравилось меньше. В одну из повозок забрался Юний, туда же солдаты сложили свои пожитки, щиты и пилумы, а мы с отцом – дорожные припасы: одежду, оружие, хлеб, вяленое мясо, сыр и кожаные бутыли с вином. Вдоль дороги хватало харчевен, но отец мой был человеком запасливым. Он даже прихватил лук и кожаный мешок стрел, как будто в дороге нас ждала охота. Отец, как многие римляне, плохо стрелял из лука, но один из ауксилиев нашей когорты, родом с Балеарских островов, научил меня сбивать птиц на лету. Наша повозка оказалась загруженной до верха, и Юнию пришлось устраиваться на узлах и свертках. Он не роптал. Скоро все поняли почему. Когда мы после долгого пути остановились у харчевни пообедать, вольноотпущенник неуклюже выбрался из повозки и, пошатываясь, побрел к отхожему месту. Поначалу я решил, что он отсидел ноги, но потом учуял запах… Зря отец взял в дорогу столько вина!
Вторая повозка была гружена мешками с денариями, отец не позволил класть в нее что-либо еще. На монетном дворе кожаный тент повозки стянули льняной веревкой сквозь бронзовые кольца на бортах, концы веревки опечатали; теперь открыть повозку предстояло императорскому фиску в Риме.
Мы с отцом ехали на конях преторианцев, а лошадь Юния вел на поводу один из солдат. Центурион, один из преторианцев и мы с отцом, скакали впереди колонны, далее следовали повозки, за ними – остальные солдаты. Так решил центурион, и отец не стал ему перечить. После того, как Лугдудум остался за нашими спинами, отец ехал, опустив голову. Я видел, что ему не по себе, но не стал выяснять причину. Понимал: не скажет.
Стоял ясный день, солнце подсушило грязь, скапливавшую на участках, где мощеную дорогу пересекали грунтовые, поэтому к станции, где предстояло менять лошадей, мы подъехали чистыми. Элий спешил, поэтому мы не остановились ночевать на станции, а проскакали еще десять миль (от скуки я считал милевые столбы), и уже в сумерках въехали во двор небольшой гостиницы. Хозяин ее, немолодой галл с плутоватой рожей, увидев военную форму и богатые панцири отца и Элия, засуетился. Скоро мы сидели за большим столом триклиния. Отец проследил, чтобы у повозок выставили охрану, и только потом присоединился к нам.
Слуги подали блюда с тушеной козлятиной, вареными овощами, свежий хлеб и простые медные чаши. Вино отец велел принести свое. Мы сели ужинать. Все были голодны, но Юний вскоре встал и поднялся наверх, где размещались спальни. Вольноотпущенник почти не ел и за столом клевал носом – не столько от усталости, сколько от выпитого. Когда преторианцы насытились, Элий поднял взгляд на того, что сидел напротив.
– Смени Гая и Авла! Пусть поедят.
– Пошли двоих, центурион! – вмешался отец.
– Хватит одного!
– Двоих!
– Это мои солдаты, префект! – вспылил Элий.
– А груз принадлежит императору! Ты обязан его охранять как должно!
– Боишься за свои денарии? – ухмыльнулся Элий.
– Будь осторожен, центурион! – сказал отец по-гречески. – Здесь много посторонних ушей.
Я не сразу сообразил, почему отец перешел на греческий язык. Понял позже: в Галлии на нем говорили только образованные римляне. Вряд ли хозяин гостиницы из галлов или его слуги знали греческий. Они и по латыни объяснялись коряво.
Элий в ответ на осторожное замечание отца рассмеялся.
– Кто посмеет напасть на преторианца? Это лучшие солдаты Рима, префект! Дни напролет они проводят в учениях, никто лучше не умеет обращаться с пилумом, мечом и щитом. Ты обратил внимание, какие они рослые? Один преторианец легко справится с десятком разбойников!
– Они воевали?
Центурион удивленно посмотрел на отца.
– Я верю, что у тебя умелые солдаты. Но я хочу знать: часто ли им приходится стоять лицом к врагу? Видеть летящие в них копья, отражать их, а затем ударить на врага в мечи и колоть, колоть, скользя по крови и кишкам – чужим и своим? Твои преторианцы видели, как гибнут их друзья, собирали на поле боя отрубленные руки и ноги, чтобы похоронить их вместе с тем, что осталось от товарищей? Хоть раз летела на них конница варваров? Знаешь, что это такое? Варвары вопят, гудят в рожки, бьют в медные тарелки. За сто шагов уже различимы дубины и мечи, которые они крутят над головой. За пятьдесят шагов тебя обдает запахом конского пота и мерзкой вонью их шкур. Кони хрипят, их морды в пене, и воины, что стоят в первых рядах, в этот момент понимают, что обречены. Кто б не выиграл битву, но первые ряды сомнут, стопчут копытами, пробьют копьями или оглушат дубинами. Им не уцелеть. Знаешь, что чувствует обреченный солдат?
– Ты видел это? – хрипло спросил центурион.
– Много раз. Я до сих пор не понимаю, почему те, кто стоял впереди, не бежали. Ни разу. Это были лучшие солдаты из всех, каких мне приходилось видеть.
За столом установилась тишина. Преторианцы, забыв про еду и вино, смотрели на отца, и я понял, что никто из них не обиделся.
– Децим и Поступ! – велел центурион. – Смените стражу!
Двое солдат встали и вышли.
– Мы не виноваты, что император бережет преторианцев и держит их подле себя, – извиняющим тоном сказал Элий. – Поверь, я б с охотой пошел в легион! Я даже просил дядю. Но он ответил, что я нужен в Риме…
– Выпьем! – предложил отец, наполняя чашу центуриона. – За души тех, кто погиб – чтоб им было легче в Тартаре! И за нас – чтоб мы присоединились к ним как можно позже! Прикончим это вино! Иначе это сделает Юний…
Преторианцы засмеялись и подняли чаши. Пришли сменившиеся Гай и Авл, скоро за столом стало шумно. Отец о чем-то тихо говорил с Элием, я сидел в отдалении и не мог слышать. Преторианцы не обращали на меня внимания, я тихонько встал и поднялся в комнату, отведенную нам с отцом.
Я устал и выпил вина, но сон не шел. Ложе было жестким и неудобным, к тому же слуга перестарался с жаровней – в комнате стояла духота. Но более всего не давали мне спать слова отца. Он учил меня владеть оружием, но не рассказывал о сражениях. Вернее, о том, что чувствовал, нападая на врага или отражая его удары. Рассказывали другие. Став префектом, отец пригласил в свою когорту бывших сослуживцев-галлов, в Лугдунуме они стали центурионами, опционами, возглавили конные турмы. За чашей вина в харчевне галлы любили вспоминать минувшее. Я отирался рядом, меня не гнали. Нередко захмелевший центурион усаживал меня на колени, гладил по голове и начинал: "Как-то мы с твоим отцом…" В разговор немедленно встревали другие, и начиналось бесконечное сбивчивое повествование о схватке с шайкой прорвавшихся на правый берег Рейна германцев или о походе в земли варваров. Ауксилии перебивали друг друга, спорили, случалось, хватали друг друга за туники, но никто никогда не сказал плохого слова об отце. Его они обожали. И не только потому, что префект был щедр и добр. Главным мужским достоинством галлы почитают отвагу: Луций Корнелий Назон Руф по единодушному мнению был отважнее даже галлов. Центурионы красочно живописали мне, как отец бесстрашно врубался в толпу варваров, даже не оглянувшись, чтобы посмотреть, скачут ли следом галлы. Как, утратив в схватке щит и копье, сражался мечом, а, коли тот ломался, то поднимал с земли германскую дубину и разил ей – еще ловчей, чем коротким гладиусом. Один удар префекта выбивал германца из седла, его копье с одного замаха пронзало щит и укрывшегося за ним врага, а меч Корнелия разрубал кованный шлем вместе с глупой германской башкой. Чем больше галлам подливали вина, тем грознее и бесстрашнее представал в их воспоминаниях мой отец. Мальчишки любят слушать про войну. Я жадно впитывал малейшие подробности отцовских подвигов. Много позже я узнал, что война совсем не такая, как в тех рассказах. Что в рукопашной люди приходят в неистовство. Они рычат, плюются, кусаются, разрывают противнику рот, выдавливают глаза, бьют кулаками или просто душат, забыв про оружие. Что это настолько страшно, что даже седые ветераны после боя плачут или бьются в судорогах, и стараются поскорее забыть. Годы спустя, за чашей вина солдаты вспоминают иное; немногим хватает духа, чтобы поведать правду.
